Отец удалился торжественно и важно, оставив Зуева в глубоком недоумении…
И только в поезде до Зуева дошло, откуда взялось это странное обращение: «Мой русский сын». Отец брал у него однажды книжку Майн Рида, и та ему очень понравилась. Отец полюбил индейцев, они были ему близки и понятны. «Мой русский сын, — засмеялся Зуев. — Надо же такое придумать!»
Но смысл сказанного дошел до Зуева только через несколько лет. Однажды на него нашла такая тоска по горам, что он даже заболел от нее. Нет, сначала он все-таки, наверное, заболел, и во время болезни родилась эта чудовищная тоска. И только тогда наивность и мудрость отцовской речи потрясли Зуева, и он понял, что все оно так и будет, что он обязательно вернется в горы и постарается вернуться знаменитым.
Да что говорить! Всем, даже своими честолюбивыми помыслами, поделился Зуев со Славой. Он мечтал стать кинорежиссером, как его старший друг, тот легендарный режиссер, с которым он познакомился на съемках. Режиссер выделил его из всей толпы, и они с ним крепко подружились. Почему Славка скрывал от него, что режиссер этот — его отец?
Когда он рассказывал о режиссере, Слава несколько раз переспросил его о деталях и подробностях. Тогда же Слава чуть-чуть приоткрылся Зуеву.
— Нельзя стать знаменитым, не решив для себя некоторых вопросов, — сказал Слава.
— Каких, например? — поинтересовался Зуев.
— Мучает ли тебя когда-нибудь совесть, ну, если ты соврал или кого-нибудь обидел? — спросил Слава.
— Нет, — сказал Зуев, — я стараюсь не врать и не обижать никого понапрасну.
— Этого не может быть, — сказал Слава.
— Ты мне не веришь?!
— Ну ладно, не кипятись, дело не в тебе, — мягко сказал Слава. — А не кажется ли тебе иногда, что все вокруг врут и морочат друг другу голову?
— Ну вот еще, что я, лучше всех, что ли? — поморщился Зуев.
— А я, бывает, глаз не могу поднять от стыда за себя и за других. Так вдруг все противно делается…
— Выдумываешь ты все, — сказал Зуев. — Оригинальничаешь.
Слава смущенно опустил глаза. Зуев не понимал его. Он не обижался и не сердился на Зуева — тот действительно не понимал его.
— Все знают, как им жить, я один не знаю, — тихо, будто про себя, сказал Слава. — Но когда я представляю себе жизнь такой, какой мне ее предлагают окружающие, мне делается очень скучно, — впервые он говорил искренне, задумчиво и грустно, но Зуев не понял его.
— С жиру бесишься, — небрежно бросил он. — Избаловали тебя няньки да мамки, а мне не на кого надеяться, надо пробиваться самому.
— Куда пробиваться? — спросил Слава.
— В люди, — без колебания отвечал Зуев.
— А я пойду в армию, — сказал Слава.
— Зачем? — спросил Зуев. — Зачем тебе идти в армию?
— Понимаешь, меня неплохо научили рисовать, а что рисовать, я не знаю. И никто меня этому не научит, как никто не проедет вместо тебя над пропастью. Ты, Зуев, ищешь победу, я ищу смысл.
Впервые он говорил с Зуевым серьезно, и впервые Зуеву приоткрылась та бездна, что разделяла их.
Славе не надо ничего добиваться, потому что все он уже имел от рождения, от воспитания. Ему не надо ничем казаться, он привык быть. Будущее его уже предрешено, он уже теперь неплохой художник. Славку мучили совсем другие вопросы. Зуев подозревал о такого рода мучениях, но они были для него недозволенной роскошью. Сначала он должен добиться успеха, он должен стать знаменитым, а потом, потом…
Круг замыкался. Слава считал, что нельзя стать знаменитостью, не решив для себя некоторых вопросов…
— Но я слишком мало знаю, — сказал Зуев. — Чтобы сомневаться, надо знать больше.
— Да, — согласился Слава. — Знать побольше никогда не плохо.
И все-таки что-то осталось недосказанным между ними, что-то ускользнуло от Зуева, мучило и тревожило его уже тогда. Слава оставался для него загадкой.
— Вадим? — Перед ним стоял Егоров.
Зуев нехотя поднялся с камня и вопросительно уставился на начальника. Тот почему-то смешался под его взглядом, и Зуев насторожился, предчувствуя неладное. Он думал, что его сейчас будут прорабатывать за частые исчезновения с территории лагеря, но разговор пошел о другом.
— Слушай, Зуев, — с деланным равнодушием начал Егоров, — ты участвуешь в этой секретной переписке?
— Кошачьей почте, что ли?
— Ну да, в этой зашифрованной…
— Ну и что?
— Да ничего особенного, — с нарочитой небрежностью сказал Егоров, — только Таисия Семеновна, понимаешь, нервничает. Уж бог знает, что ей мерещится.
— Ну и что?