— Ничего, — Егоров осторожно покосился на Зуева, — только я, понимаешь… мне поручили… Понимаешь…
— Понимаю, — сухо сказал Зуев. — Вы хотите, чтобы я выдал код и вы могли читать наши письма.
— Гм… — Егоров поморщился.
Помолчали.
— Знаешь, мне и самому противно совать нос в эти дела… Тебе я доверяю. Ничего такого они там не пишут?
— Какого? — Зуев усмехнулся.
— Ну, не знаю, запрещенного, что ли… Про любовь, что ли?..
— Бывает, — просто сказал Зуев.
— Гм… А что, если ты возьмешь эту переписку в свои руки? Ну, вроде боевого задания. Ты меня понимаешь?
— Нет, не понимаю, — резко сказал Зуев. — Я не сыщик и подглядывать ни за кем не стану. Вы меня понимаете?
— Гм… — Егоров даже поперхнулся от стыда. — Извини меня, — тихо сказал он. — Я напрасно полез в это дело. Извини.
— Ничего, бывает…
И это снисходительное «бывает»… Нет, большего позора Егоров за собой не помнил. Он бросил зашифрованное письмо рядом с камнем и удалился четким строевым шагом.
Зуев поднял письмо, достал из кармана перфорированную карточку, наложил ее на шифрованные письмена.
«Зуев, — читал он, время от времени поворачивая перфорированную карточку по часовой стрелке, так что прочитанные буквы прикрывались карточкой, а на подложенном листе бумаги открывались все новые буквы. — 5 мая 1985 года я буду ждать тебя в Летнем саду в 15 часов».
Он осторожно огляделся по сторонам и задумался. Достал чистый листок.
«Светлана, — написал он, по-прежнему пользуясь перфорированной карточкой. — Мы никогда с тобой не встретимся и не поговорим, нас разделяет время. Но никогда никто не будет любить тебя больше, чем я, и я уже никого так любить не буду».
Он задумался. «Никогда не сократится участок пути, который нас разделяет. Я буду взрослым и другим, но расстояние всегда будет постоянным, — думал он. — Вот и останется от этого лета только эта глупая записка. Пусть хоть она останется».
Егоров шагал по лесу. Этот Зуев чем-то напоминал ему Глазкова. И не то чтобы они были похожи, скорей, похожими были чувства, которые они вызывали у Егорова. К тому же у обоих явно присутствовала восточная кровь. Егоров вспоминал Глазкова будто издалека, осторожно, избегая опасных моментов. Он старался вспомнить, откуда и почему взялся этот человек, похожий скорей на лихого монгольского наездника, чем на пилота. Вернее, не на монгольского, те были порывистее и грубее, а скорее, наверное, на персидского, изящного и капризного… На этом знания Егорова о восточных наездниках исчерпывались, и он подумал, что с таким же успехом может сравнить Глазкова с заморской птицей, не попугаем, конечно, и не с павлином, но с такой яркой и шустрой… О птицах он тоже знал не много… И о цветах тоже… Вот Глазков о цветах знал порядочно, его отец увлекался цветами и даже имел оранжерею…
Отец Глазкова был кадровым военным, прошел всю войну и окончил свой боевой путь, кажется, в Маньчжурии, где был тяжело ранен. Он привез оттуда тихую и робкую жену неопределенной национальности и возраста, которая стала буквально его правой рукой, потому что рука у него бездействовала. Еще он привез много семян каких-то цветов и растений. В Подмосковье он получил участок земли с полуразвалившейся дачей и в короткий срок превратил эту дачу в благоустроенную усадьбу с садом, огородом, теплицами и небольшой оранжереей, где выращивал орхидеи и еще что-то весьма таинственное и куда доступ был строго запрещен. Отец был безнадежно болен, но проявлял такую жизнестойкость, такую упорную волю к жизни, что за отпущенный ему короткий срок успел осуществить почти все, о чем мечтал в окопах и даже о чем уже и мечтать не смел, то есть произвел на свет здорового сына, в котором души не чаял, холил и нежил его, подобно своим экзотическим растениям.
Дни отца были сочтены, когда он призвал сына к себе и торжественно передал мальчику ключи от оранжереи и тайну растения, которому якобы обязан жизнью и которое он шепотом назвал «женьшень». Младшего Глазкова насмешил этот таинственный шепот, но через много лет, когда отца давно уже не было в живых, растение действительно оказалось женьшенем.
Женьшень, думал Егоров, как странно. Женьшень в Подмосковье. Отец завещал сыну корень жизни, но сын хотел летать. И нет уже ни отца, ни сына, а где-то в Подмосковье одинокая чужеродная старушка выращивает орхидеи.
Странные это были отношения. Глазков никогда не писал матери писем. Он говорил, что она не умеет читать по-русски и никогда не попросит, чтобы ей прочитали. На каком языке она умеет читать, Глазков не говорил, но подразумевалось, что на каком-то все-таки умеет. На каждый праздник Глазков посылал матери собственные фотографии, на обороте он ставил вместо подписи таинственную закорючку.