«Моя матушка — лисица», — любил говорить он и при этом улыбался нежно и загадочно. Что он имел в виду, Егоров так и не узнал и теперь уже не узнает никогда.
Глазков любил вспоминать отца, но говорил о нем всегда с оттенком иронии и даже порой снисходительно, о матери своей он вообще не мог сказать ничего членораздельного или не хотел говорить. Наверное, с детства он привык считать свою семью чудаковатой, стеснялся этих странностей, скрывал их от своих школьных друзей, а позднее решил окружить некой романтической тайной.
Глазков считал себя ультрасовременным молодым человеком, четким, точным и рациональным. Он с детства любил машины и гордился своей органической связью с тем бурным техническим прогрессом, который начался после войны. Таким дерзким и четким он хотел казаться, но было что-то неуправляемое в его природе, какое-то диковатое азиатское начало, надменное, чуткое и необузданное, что одновременно и привлекало и настораживало его друзей.
Размышляя над его странностями, Егоров подумал, что загадочный русский характер формируется, наверное, из тех причудливых компонентов, которые со всех сторон проникают в исконно русскую кровь и растворяются в ней, сообщая ей неожиданные оттенки.
Егоров думал, что, может быть, русская кровь — это бесконечно мощное женское начало, которое все инородное переварит и ассимилирует, чтобы возродился с неожиданно новой силой самобытный русский характер.
Однако качели в лагере все-таки появились. Большие лесные качели. Они стояли над обрывом и раскачивались без остановки. Их захватил Зуев со своей компанией.
— Ну, эти и без качелей могли себе шею сломать, — успокаивала себя Таисия Семеновна.
Егоров сидел на скамейке возле Насти и следил, как та чистит картошку. Ему было спокойно и удобно тут сидеть. Ножик двигался в Настиных руках как-то по-бабьи уверенно и ловко. Движения девочки были точные, небрежные, будто она чуть дремала и видела чудесные сны, может быть, птичьи, может быть, подводные, но уж точно не человеческие. Было что-то несовременное, бабье и в то же время почти сказочное во всем ее облике.
«Царевна-лягушка в переходном возрасте, — усмехнулся про себя Егоров, — уже не лягушка, но еще не царевна».
Ее безучастный, ленивый покой передавался Егорову. Так спокойно и удобно можно было сидеть разве что подле матери или сестры.
Он был удручен и озадачен своим новым назначением. С недоумением и опаской, почти тоскливо приглядывался он к своим новым подопечным. Ему совсем не ясны были его новые обязанности и задачи. Привыкший к дисциплине и порядку, он растерялся перед этой вольной жизнью. Как заставить их? А собственно, что заставлять? Что мне от них, а им от меня да и от себя надо?
Дебют его в новой роли, вся эта глупая история с лошадью, потом с перепиской… Егорову казалось, репутация его погибла навсегда.
Он сидел на кухонной скамейке, а вокруг кипела лагерная жизнь. Натан гонял мальчишек по беговой дорожке. Из-под обрыва доносился визг и смех. Там девчонки стирали белье. Кто-то запустил воздушного змея, и он повис над озером, как письмо инопланетянина.
Развалясь под золотыми, высоченными мачтовыми стволами сосен, разглядывали паруса облаков «продолговатые». Над ними, как маятник больших часов, ходили качели.
Это были те самые «продолговатые», о которых упоминала бывшая жена Глазкова. С первого взгляда Егорову стало очевидно, что контакт с ними наладить невозможно. Дистанция была настолько велика, будто они принадлежали к иной цивилизации, как пришельцы из космоса. Поражала не только удивительная длина этих растений и неизбежное при ней высокомерие, но еще какая-то вялость, беспомощность и неуклюжесть всех их движений и реакций. Будто эти громадные куклы были собраны только вчера, сами еще не вполне освоили собственные члены и конечности и не научились ими пользоваться. Даже смысл человеческой речи доходил до них не вдруг, почти всегда они переспрашивали, озадаченно разглядывая собеседника, и если удостаивали его ответом, то говорили нехотя, невпопад, явно уходя от утомительного для них контакта. Между собой они как-то общались, разговаривали и даже смеялись, неожиданно вдруг оживали на баскетбольной площадке, но большей частью сидели или лежали на земле над обрывом и перекидывались ленивыми шуточками. Странный это был народ. Было в них что-то пассивное, грустное и даже унылое. Егорова они повергали в какую-то оторопь. Было очень неудобно снизу вверх разглядывать их отчужденные лица. Может быть, поэтому эти лица путались в его сознании.