К двадцати двум годам он еще не заработал, не принес в дом ни копейки и не сделал своим женщинам ни одного подарка. Он принимал их заботу и внимание как должное и не думал о благодарности.
Нет, он не был бездельником, он всегда был при деле, у него не было ни минуты свободного времени: тренировки, учеба, культуризм и так далее. Да, он был при деле, но занимался он опять же только самим собой. Всегда, везде и повсюду он ни на мгновение не забывал о собственной персоне, бдительно следил за каждым своим жестом, тщательно анализировал каждое свое слово и каждый поступок. Но главный парадокс заключался в том, что себя-то самого он не знал нисколько. То есть он не познал себя ни в малейшей мере. Всю свою жизнь он только боролся с собой, мечтал переделать, изменить, но лишь калечил. Даже о собственной внешности он имел весьма приблизительное представление: иной раз казался себе стройным шатеном, другой — русоватым увальнем, то вдруг вообразит себя корректным англичанином, то галантным французом. И каждый раз — одни накладки, недоразумения. Окружающим людям, зрителям полагается видеть в лице Натана Печорина, а видят они Грушницкого; он имеет в виду Митю Карамазова, но почему-то вдруг начинает потеть, краснеть и заикаться, а зрители видят перед собой надутого пингвина и смеются.
Общая картина осложнялась еще одним важным фактором. Он втайне писал стихи и почитал себя гениальным поэтом. Почему, на каком основании он себе такое вообразил, сказать трудно. Он не знал, не любил и не читал стихов, не мог отличить Твардовского от Асадова, Пушкина от Бунина, но вот, однако же, в собственной одаренности не сомневался.
Нет, он не был сумасшедшим от природы, не был, но мог стать. Уж больно неточно он был ориентирован в жизни. Культ самого себя всегда чреват многими осложнениями.
Один опытный психиатр, которого Натан посетил тайком, посоветовал ему больше заниматься спортом и женщинами. За первым дело не стало, спортом он занимался всю жизнь и превратил это занятие в свою основную профессию. А вот женщины?.. С женщинами было сложнее. Той единственной возлюбленной, о которой каждый мечтает с детства, у Натана не было, а остальные женщины его не очень-то интересовали. Скажем больше, женщин Натан просто-напросто не любил. Но, следуя предписанию врача, стал уделять этому слабому и никчемному полу определенную дозу своего внимания. И тут, к его великому изумлению, дело обернулось в его пользу. То есть, совершенно того не желая, не заботясь и не стараясь им понравиться, он стал пользоваться у женщин большим успехом. Может быть, тут сыграло определенную роль его равнодушие к слабому полу, которое позволяло ему расслабляться в присутствии женщин, скучать и капризничать. Но факт был налицо, иные женщины липли к нему, как мухи. Казалось бы, его больное самолюбие должно было получить некоторую компенсацию, но не тут-то было. Стоило ему всерьез заинтересоваться какой-нибудь особой, как она тут же теряла к нему всякий интерес. И чем больше он старался, тем заметнее она к нему охладевала, обманывала, капризничала или просто издевалась над ним. Ему же ничего другого не оставалось, как в очередной раз анализировать свои ошибки и просчеты и придумывать все новые стратегические маневры для покорения своего объекта. Но чем больше он старался, тем плачевнее были результаты. Он ухаживал за объектом по всем правилам хорошего тона, развлекал анекдотами, водил в кино, но желанного контакта не добивался никогда. Сам того не подозревая, он совершал все ту же свою постоянную стратегическую ошибку: в отношениях с женщинами он не думал о самой женщине, не чувствовал ее, не ощущал. Он заботился только о своем образе и том впечатлении, которое он хотел произвести на объект своего внимания. То есть опять же думал только о себе.
А в последнее время, преодолев свое косноязычие, как видно, в результате общения с определенным типом женщин, которые его любили, он стал чудовищно болтлив. У него была хорошая память, и он мог часами с увлечением рассказывать о пингвинах, Бермудском треугольнике, йогах, носорогах и прочих новомодных увлечениях. Он мог часами изводить свою жертву пространными монологами, совершенно не замечая, что это интересно только ему самому. И если кто-то пытался встревать в его монолог, он нетерпеливо перебивал собеседника и продолжал вещать в полном одиночестве. Слушать он не умел и не любил, и, если кто-то переговаривал его в компании, он называл такого человека занудой, сторонился, избегал. Почему-то он искренне полагал, что говорить, вещать должен только он один. Он мог часами упиваться своим красноречием. Конечно, он уставал, у него потом болела голова, как с похмелья, но он был вполне доволен собой и недоумевал, почему недовольны некоторые из его слушателей. Он так старался для них, так выкладывался весь вечер…