— Стервы они все! — мрачно изрек Глазков.
Егоров сочувственно закивал.
Для него не было секретом, что от Глазкова ушла жена. Эта романтическая история с похищением актрисы, которая приезжала к ним в часть с концертной бригадой, в свое время наделала много шума и кончилась весьма плачевно. Через два года она сбежала от Глазкова вместе с ребенком.
— Но почему же все? — проворчал Егоров. — Разве могут все быть одинаковыми? (К мертвой Кате в таких беседах он не прикасался даже краем сознания.)
Они следили за поплавками, и разговор шел вялый, небрежный.
— Тебе хорошо говорить, а для меня уж лучше бы их не было совсем, — раздраженно откликнулся Глазков.
Егоров подумал о жене Глазкова и не стал возражать.
Глазков смотал удочку и стал возиться с костром. Но не прошло и часа, как он снова подсел к Егорову.
— Экзюпери принадлежал совсем к другому поколению, — начал он. Экзюпери был любимым писателем Глазкова, и если он собирался сказать что-либо основательное, то всегда начинал речь именно с Экзюпери. — Экзюпери летал над планетой людей, как птица. Он видел планету с высоты птичьего полета. Планета была уютной, и он мечтал навести на ней порядок. Он был романтик и боец. Он — герой воздухоплаванья. Он плавал в воздухе, парил над землей, как орел и хозяин ее. Мы же давно потеряли планету из вида, мы несемся в пустоте со скоростью звука. Разве это можно назвать полетом? Это уже не полет живого существа, это полет аппарата, снаряда, машины. Мы уже не видим землю, не ощущаем ее и даже не имеем в виду. Под нами облака, над нами голубая бездна, уже вполне безвоздушная. Да, да, не спорь! — запальчиво продолжал Глазков. — Что видит, что чувствует пассажир на борту современного лайнера? Разве он ощущает полет? Он даже скорости не ощущает, потому что она уже за гранью его органов чувств, ее для него практически нет. Он ощущает только напряженную вибрацию машины. Ты, Егоров, счастливчик, ты принадлежишь еще к поколению романтиков, ты поднимался в воздух постепенно и не сразу отделился от земли, ты летал еще на планерах. Поэтому, наверное, ты такой живучий. И после меня тоже будут другие люди, генетически другие. Я же принадлежу к промежуточному поколению, которое первым приняло на себя эти сверхзвуковые нагрузки. На нашем опыте взойдут другие, новые люди. Они уже родились. Не смейся, это совсем другие люди. Недавно один девятилетний человек, сын моей знакомой, так гениально объяснил мне теорию относительности, как в нашем поколении не умел еще делать ни один профессор. Для пацана эта хитрая теория так же проста и доступна, как таблица умножения. Даже легче, потому что теорию можно понять, а таблицу надо зубрить. Откуда в малыше такое понимание? Оно в крови. Он впитал его с молоком матери, хоть мать у него просто танцорка и ничего в этом не понимает. Этот малыш уже человек будущего поколения, и главное, он вовсе не какой-то вундеркинд, супермен. Это милый, нежный и веселый ребенок. Просто новый век вошел в него с рождения. Он будет жить в двадцать первом веке и должен принять на себя его новые неведомые нагрузки.
— Это был твой сын? — спросил Егоров.
— Нет, — поморщился Глазков. — Мой сын тоже не простой человек, но он будет художником. Так решила его мамаша, и с ней лучше не спорить, она не позволит ему летать и выбьет из него эту дурь. Он будет художником.
— Значит, он тоже хотел летать? — спросил Егоров.
— Он еще писал в штаны, когда его увезли, — сказал Глазков. — Он меня, наверное, совсем не помнит, но самолеты он обожал с самого рождения. Я в детстве обожал автомобили, а он уже только самолеты.
Помолчали. Егоров смотал удочку, достал нож и стал чистить рыбу. Глазков задумчиво наблюдал за ним.
— Если со мной что случится, — неожиданно сказал он, — найди этого пацана и передай ему от меня привет. Я обещал его матери при жизни их не беспокоить, но после смерти я, наверное, имею на это право. Как ты думаешь?
— Ничего с тобой не случится, — отозвался Егоров, — но сын не должен забывать своего отца.
— Эта стерва утверждала, что он не мой сын, но я ей не поверил. Он похож на меня.
Опять помолчали. Внезапно Глазков вскочил на ноги и стал махать руками, разгоняя комаров, которые скопились вокруг них.
— И все-таки мы живем в фантастический век, век чудес и превращений! — заявил он. — Вот только почему-то они нас не радуют, не удивляют и даже не пугают. Подсели сюда человека прошлого века, он бы, наверное, удивлялся и радовался, как ребенок. А потом бы сразу загремел в психушку от нервного истощения. Мы же не удивляемся и не сходим с ума, потому что все эти чудеса входили в нашу жизнь постепенно. Но для одной человеческой жизни их было все-таки многовато. Мы, промежуточное поколение, по праву гордимся своими достижениями, но воспользоваться ими с полным удовольствием нам уже не придется. Они даже угнетают и раздражают нас, мы устали от их изобилия. Психика человеческая не безразмерна, нельзя ее слишком перегружать даже самыми прекрасными эмоциями.