— А любовь? — спросила Светланка. — Как насчет любви?
— Тоже непросто, — пробормотал он, теряясь под ее взглядом. Она стояла почти вплотную. Ее лицо будто отливало перламутром, так много было в нем оттенков, красок, игры…
— Тебе не жарко?.. — прошептал он.
— Зуев, пойди погуляй! — вдруг мерзким голосом закричала она.
— А вы целуйтесь, я отвернусь, — сказал Зуев.
— Этот недоросль вторую смену влюблен в меня! — воскликнула она.
— Врешь ты все! Врешь! Врешь! — кричал Зуев, убегая.
Егоров тоже бежал. Он свернул с дороги, скатился в море сухого клевера и остался лежать там, раскинув руки и разглядывая небо над головой. Ему было хорошо. Горько, стыдно, и все-таки он был живой… Верещал кузнечик, жужжали пчелы — тишина была поразительной и по-летнему горячей.
…И вдруг, разрушая все вокруг, раздался истошный визг и крик. Егоров вскочил, и одновременно с ним из клевера вынырнуло еще множество перепуганных голов. Все бросились куда-то к лесу, и Егоров заспешил следом.
Там, на опушке обгорелого леса, сидела на земле та самая девочка с «зеленью», которая приставала однажды к Егорову. Она была укушена маленькой змейкой-медянкой, казалось воплотившей в себе зной, образ зноя. Тоненькое жаркое тельце убитой кем-то змейки лежало тут же и поблескивало. Бессмысленно хлопотала Светланка, обучая двух мальчиков сцеплять руки крест-накрест, чтоб сделать кресло для переноски пострадавшей… «До чего ж бестолковые! Эту руку сюда, а эту сюда! О, господи!» Ребята путали руки. Девочка хныкала.
Никто не заметил Настю… Просто внезапно все перестали причитать и хныкать, смолкли и замерли, обернувшись. И уже была Настя, склонившаяся над девочкой, присосавшаяся к ее ноге. Особая, неподвластная заинтересованность остановила в эту секунду позы и лица детей: противоречивая и примитивная смесь эмоций — ужаса, восторга и брезгливости.
Все было кончено. Немая сценка расстроилась, и все облегченно загалдели. Двое сделали носилки и понесли пострадавшую. На Настю как-то не поднимали глаз, ее обходили, как дерево. Она стояла, прислонившись спиной к обгорелой сосенке, и смотрела перед собой, как из вагона… Когда же все удалились, из немой сцены уцелели в неподвижности двое: Настя и рядом — Слава.
— Неудобно как-то, — сказал Егоров испуганной Светланке. — Настю даже никто не поблагодарил, бросили все…
И он пошел обратно и был, кажется, единственным свидетелем этой сцены.
Настя стояла, прислонившись спиной к обгорелой сосенке, и безмятежно глядела вдаль. А Слава, словно загипнотизированный, приближался к ней. Намерения его были неясны. Остановился почти вплотную, тяжело поднял руку, будто хотел притронуться к чему-то опасному, но не решился… И вдруг с отчаяньем самоубийцы обнял обгорелую сосенку вместе с Настей и уткнулся носом в Настино плечо.
Егоров повернулся, чтобы уйти. Хрустнула ветка, и через мгновение мимо него сломя голову промчался Слава.
Он бежал, не разбирая дороги, бежал по клеверу, по лесу, по болоту, прыгал через канавы, продирался через кусты. Он бежал и все не мог убежать и в то же время не мог остановиться. Ему казалось, что какая-то неведомая, гибельная сила несет его в свои владения. Он не чувствовал своего тела, а лишь сладкий ужас свободного падения. Ему хотелось падать вечно.
Но вот предметы, которые только что неслись ему навстречу, остановились и замерли, и Слава понял, что лежит. Он лежал на рельсах. Рельсы были ржавые, шпалы под ними были подгнившие, полузасыпанные, поросшие ромашкой, подорожником, травой. В траве — какой-то непонятный мелкий сор, щепки, стеклышки, болтики.
«Как на линии прибоя», — подумал Слава.
Он лежал, разглядывал мусор и слушал глухой, монотонный и ровный шум морского прибоя. Больше он не слышал ничего — уши у него были заложены. Ему казалось, он лежит под водой и разноцветные блики, круги и радуги пляшут вокруг него…
Кто-то большой дыхнул ему в затылок влажным и сонным теплом, размял затекшие ноги, потянулся, зевнул, лениво приблизился почти вплотную к Славе и остановился над ним в нерешительности.
Слава осторожно приподнял голову и огляделся. Так и есть, он не узнавал ничего вокруг. Ему показалось, что он прорвался в иную среду или будто вырвался из Зазеркалья. Вырвался из его привычно-условной чистоты и легкости в среду более плотную, живую и опасную. Краски тут были ярче и сочнее, воздух ароматнее и гуще, и даже время тут было иное, его тут было много, оно копилось тут веками.
Полуденный зной неподвижно повис над землей. День будто остановился навсегда в своей наивысшей точке. Неподвижное солнце, неподвижные тени, неподвижное время вокруг.