— Мы заработали бессмертие, — комментировал события Натан. — Это самый абсурдный приказ за всю историю человечества.
8
Надпись на столовой стерли, но на следующее утро она появилась снова. Стирать больше не стали: махнули рукой. Всем было не до этого, лагерь охватила новая волна тайной переписки. Славкина история не получила должного внимания, потому что показалась всем уж больно абсурдной. Что общего может быть у Славы с Настей? Глупости все. Обморок был просто от жары. А надпись — так дураков в лагере хватает, чего порой не напишут.
И только один Зуев встревожился не на шутку. Он неплохо знал своего врага. Славкины обмороки не были для него новостью, и эти глупые надписи на него не действовали. Поразил его сам Славка, Славкино лицо. Лицо, которое открылось Зуеву, было беспомощно и беззащитно. Точно из раковины выглянул моллюск, розовый, обнаженный и уязвимый до неприличия. Это было безумное лицо. Одно из двух: или Славка тронулся от жары, или все это правда. Но и правда эта была так близка к безумию, что Зуев отказался ей верить.
Кто написал первую надпись — неизвестно, но возобновил ее ночью сам Зуев. Он сделал это, чтобы проверить Славкину реакцию, убедиться… Реакция убедила его, что все это правда. Все оно так и есть. Славка попался. Еще как попался! Но попался не в его, не в Зуева сети, от Зуева он ускользнул навсегда. Его враг был слаб, беззащитен, беспомощен. Он был просто раздавлен, но Зуев тут был ни при чем. Бить слабого, лежачего Зуев, конечно, не мог, он вызывал в нем даже брезгливое сострадание. Но то, что он потерял своего врага, не успев рассчитаться с ним, приводило Зуева в исступление. Он не мог удержаться, чтобы не бросить в него еще и свой камень, — не теперь, конечно. Но при первой же возможности, при первой же попытке того поднять голову.
Зуев не мог оторваться от своей, в то же время чужой жертвы… Он продолжал следить за ней еще более чутко и настороженно.
Вот уже несколько дней Слава лежал над обрывом и читал толстую книгу. «Пиквикский клуб», — донес Игорек.
Конечно, он не читал.
Он не понимал, что с ним творится. Весь мир был наполнен Настей, наполнен ею, как зноем. От нее было никуда не деться, как от жары. Причем это только он не мог деться, не она. Ноги сами приводили его к скамеечке, пока не останавливались в шелухе. Не мог Слава понять, что отчего, но само собой стало получаться, что идет куда-то и зачем-то, а приходит к Насте. И не приходит, а все равно она у него перед глазами. Не слышит, не видит — все одно Настя. Это безмятежное, как омут, лицо…
И опять замирал дух, закладывало уши и кружилась голова. И опять свободное падение несло его, и мелькали в тумане лица, обрывки разговоров, надписи на стене, но все не доходило до него. Падающему телу — не до зрителей.
Он пытался найти ту заброшенную железнодорожную ветку, но ее и след простыл, точно и вправду она ему приснилась тогда.
Зато он сразу нашел обгорелую сосенку, возле которой стояла Настя. Тут было тревожно и опасно, тут пахло гарью, пожаром — это был Настин запах, и Слава задохнулся от него.
Он и думать забыл про Анину, она осталась где-то далеко позади, в прошлом, и растаяла в нем. Почему-то Славе казалось, что она больше не вернется.
Зной все нарастал. Лагерь притих перед его неумолимой силой, но тишина эта оставалась тревожной и напряженной. Таисия Семеновна не доверяла затишью, это было затишье перед новой грозой. Под внешним спокойствием Таисия Семеновна явно ощущала какую-то потаенную, напряженную жизнь. Ей чудился какой-то подвох, от нее опять что-то скрывали, что-то готовилось у нее за спиной, какая-то новая диверсия. Дети явно ушли в подполье, но в какое именно — было непонятно. Опять у них в руках появились какие-то бумажки, но вместо ножниц на этот раз были карандаши.
Даже Слава, прилежный и послушный Слава, на кого он стал похож? Мечтательный и воспитанный мальчик превращался на глазах в одержимого, невменяемого. Подал заявление с просьбой отпустить его домой, на все вопросы ничего вразумительного не отвечал, только улыбался идиотской улыбкой. Настя тут, конечно, ни при чем, верней всего это от жары. Скорей бы вернулась Анина.
Ночь была тревожной. Горизонт за озером пылал ярким заревом. Лошадь то и дело тревожно ржала. Несколько черных силуэтов промелькнуло мимо окна. Кто-то шевелился, перешептывался. Егоров как раз приспосабливал перфорированную карточку к россыпи букв, когда в окошко тихо постучали. Он открыл окно. Это была Таисия Семеновна.
— Матвей Петрович, — умоляюще позвала она. — Мальчишки из первого отряда куда-то убежали.