«Интересно, в какой мере ее представление о жизни соответствует реальному положению вещей?» — думал Егоров. Ему почему-то не верилось, что хоть один из этих детей прибежит к Таисии Семеновне в трудную минуту. Но в то же время он не вполне доверял и собственным впечатлениям о них.
Озарение пришло позднее. Когда он наконец распрощался с Таисией Семеновной и вернулся в свою комнату и уже почти засыпал, тут его озарило. Озарение вещь мгновенная, но чреватая многими осложнениями. Будто вспышка молнии осветила вдруг весь его немудреный педагогический сюжет, который предстал перед ним в этом истинном и беспощадном свете таким очевидным, наглядным позором и поражением, что Егоров даже зубами заскрипел от стыда и досады. Он потянулся за сигаретами и, закуривая, пытался успокоить себя, мол, ничего такого непоправимого еще не случилось, можно еще все наладить, еще не поздно… С ним и раньше случалось такое: обернется, бывало, назад и даже плюнет от досады — и угораздило же такое сказать или такое отмочить! Да что и говорить, бывали в его жизни ситуации и почище. Только почему-то всегда это касалось сферы быта, отношений и никогда не проникало в сферу его работы. Там все было ясно и конкретно. У него всегда было чувство, будто, отрываясь от земли и уходя в небо, он оставляет там, внизу, под собой, всю сложную туманную механику человеческих отношений.
«А может быть, жить и всегда стыдно?» Он озадаченно разглядывал освещенную лунным светом поверхность стены, по которой причудливым черным кружевом шевелились проекции деревьев. Особенно стыдно было перед мертвыми: перед женой Катей, перед Глазковым… Да, пожалуй, не найдется в его жизни ни одной смерти, ни одного мертвого человека, перед которым ему в свое время не было бы стыдно. Стыдно хотя бы за собственную живучесть, да и мелочей набегало предостаточно…
Эта тоска преследовала его на земле, и он спасался от нее только в небе. Теперь этот единственный путь спасения был ему отрезан. Хочешь не хочешь, придется взглянуть правде в лицо…
И опять будто полыхнуло это мерзкое озарение, освещая своим жестким светом бравого вояку, что упал однажды с неба в эту тихую заводь на Карельском перешейке. Какие глупые мечты и надежды занесли его сюда? Что он себе навоображал? Поглядите, как лихо он выпрыгивает из вагона и приземляется на гнилые доски платформы, — ну прямо примадонна в ожидании законно заслуженных рукоплесканий. Полюбуйтесь, как надраены его ботинки, каким сдержанным, благородным достоинством исполнено каждое его движение, сколько скрытого огня, силы и мужества в его суровом взоре (вздоре!). Кто это? Егоров? Неужели это Егоров? Пришел, увидел, победил!
Только кого это он тут явился покорять? Неужели этих детишек, которые настолько затерялись в безмятежном и суровом пейзаже, настолько одурели от жаркого лета, от простора и свободы, настолько оглушены пожарами собственных страстей, что если бы на территорию лагеря внезапно вперся танк, то они наверняка восприняли бы его как игрушку, которую от щедрости душевной подбросили им для развлечения.
Разумеется, каждому человеку неприятно разочарование, но откуда вдруг в нем, в трезвом и усталом человеке, взялась эта уверенность в собственной значительности и даже неотразимости? Откуда возник этот образ бравого отставника, могущественного покорителя детских сердец? Где-то краем глаза он видел подобный кинофильм и с ходу поверил, что все оно так и будет, что иначе не бывает и не может быть. Он, никогда не имевший собственных детей, да и к чужим более чем равнодушный, на каком основании он мог претендовать на особое детское внимание, доверие и дружбу? Ведь дети тоже не дураки, они ведь тоже насмотрелись этих бездарных кинолент, они-то знают, что так не бывает, и втайне потешаются над узостью штампа.
Дружбу, доверие и любовь детей он еще ничем не заслужил. Достижения и заслуги его состоялись совсем на другом поприще, и там он уже получил свои награды. Конечно, детей может увлечь и даже восхитить его героическое прошлое, но это еще не повод для ликования. А ведь он претендовал, еще как претендовал! Как его обозлила эта дурацкая история с лошадью, как обидел и разочаровал Зуев. До сих пор он не забыл его предательства. А ведь Зуев был по-своему прав. Это был откровенный намек, ему давали понять, что надо быть осторожнее, осмотреться, приглядеться, не спешить с выводами, не нарываться. Он не понял, не поверил, не сообразил.