— Человек отличается от животного тем, что умеет владеть собой. Нельзя поддаваться низменным страстям. Разве такой ты представлял себе свою любовь? Не такой. Да вообще, что ты знаешь о Насте? Красива она, умна, добра? Ничего ты не знаешь. А в таком случае как ты можешь любить ее по-настоящему? Ты ее не любишь…
Слава удрученно вздохнул. Да, Таисия Семеновна была, пожалуй, права.
«Скорей бы все это кончилось, скорей бы кончилась смена», — думал он.
Наконец тронулись. Экспедицию возглавлял Удод. Удодом в лагере звали пионервожатого младшего отряда, такая у него была фамилия. Это был шустрый парнишка с быстреньким, ехидным и колючим взглядом, — этакий волчонок, резкий, быстрый и целеустремленный. Он все всегда делал бегом, таков был темп и ритм его жизни. Даже на линейке при команде «смирно» он весь бурлил изнутри. «Выкипает, точно молоко», — говорила Светланка. Он навязывал свой ритм окружающим, и к концу дня все буквально валились с ног. Однажды он так загонял младший отряд, что те проспали даже кино, которое привозили в лагерь очень редко. Но он был прекрасным организатором, и ни один поход не мог обойтись без него. Только для страховки к нему обычно приставляли человека более степенного и основательного.
На этот раз таким человеком был Егоров. Но тот в свою очередь любил и умел ходить, и темп, заданный Удодом, его вполне устраивал. Он даже не заметил особенного темпа, он просто вышагивал за Удодом, погруженный в свои мысли. Удод же терпеть не мог, чтобы ему наступали на пятки, и прибавил шагу. Егоров не отставал. Удод поддал еще…
Егоров думал о враче, который прописал ему от нервов восемь — десять километров в день и даже предлагал достать шагомер, машинку, которая подсчитывает шаги. На это он ответил врачу, что если будет целый день вышагивать без дела и без цели, то лишь скорее сойдет с ума.
Он шагал по-военному, основательно и ритмично.
…Светило солнце, пели птицы, шумели деревья, когда они обнаружили, что потеряли свой отряд.
— Ого-го, ребята, мы тут! — кричал Удод, забравшись на большое дерево.
А Егоров сидел под деревом и смеялся. Они обнаружили детей возле разрушенных бетонных укреплений.
— Линия Маннергейма, — определил Егоров.
— Смотрите, крест! — закричал кто-то.
Там, действительно, был старый деревянный крест без надписи. Девчонки положили под него цветы. Помолчали.
— Матвей Петрович, а страшно было воевать? — спросил кто-то.
— Всяко бывало, — отвечал он. — Только я за себя вовсе не боялся, а все боялся за своего приятеля Сему Зайцева. Насчет себя я почему-то был уверен, что меня не убьют, а вот насчет него сомневался. Потом оказалось, что он тоже убежден в собственном бессмертии и боится за меня… Мы были ранены вместе.
— Матвей Петрович, расскажите нам что-нибудь про Сему Зайцева, — попросила одна девочка.
— Сему Зайцева? — Егоров задумался, он плохо помнил Сему, но почему-то слишком отчетливо вспомнил Глазкова, вспомнил его ехидный взгляд исподтишка, улыбочку…
— Он погиб, — глухо сказал он. — Скончался у меня на руках. Но как только он скончался, меня тоже тяжело ранило. Я еще подумал, теряя сознание, успел подумать, что вот как странно получилось: боялись друг за друга, а помираем вместе.
— А может, он тоже не умер, а только потерял сознание? — сказал кто-то.
Матвей Петрович вздохнул.
— Да, правда, мне так и не пришлось узнать, умер Сема или нет. Меня отправили в тыл.
— Ну а потом бы его не разыскивали?
— Потом? — Егоров удивился. — Некогда было. Шли бои, и много еще хороших людей погибло.
— Но Сема, он, может, жив? — настаивали дети.
— Да, — согласился он, — может быть, и жив. Дай бог.
— А почему бы его не разыщете? Подайте во всесоюзный розыск.
— Зачем? — сказал Матвей Петрович. — Если жив — хорошо, а умер — то умер.
И тут он понял, что для детей Сема Зайцев уже превратился в героя, в его закадычного друга, с которым его разлучила война. И никогда не понять им, что таких, как Сема, было очень много. Многих он не помнит даже как зовут, но все они были дружны и со всеми было больно расставаться, потому что связь их — и в этом дети, пожалуй, правы — связь их была куда крепче, вернее и горячее, чем в мирное время.
— Расскажите нам еще про Сему Зайцева, — настаивали дети.
Матвей Петрович растерялся. Он не мог сказать детям, что не помнит, каким был Сема Зайцев, потому что они неправильно истолкуют такую его забывчивость. Он даже пытался придумать какую-нибудь историю, даже хотел было рассказать историю про танк, которую всегда с таким успехом рассказывал его приятель Васька Громов и которая, в свою очередь, произошла вовсе не с ним, а с кем-то другим, и то неизвестно, была ли она на самом деле, потому что уж очень походила на книжную или киношную. А в таком случае ребята могли ее уже знать, и тогда получится совсем некрасиво. Он еще подумал, что давно уже все они рассказывают чужие истории. Да и свои обросли какими-то чужими деталями настолько, что порой даже не знаешь, было ли это на самом деле…