Тема была исчерпана. Слава твердо поставил точку, и Егоров, хоть и раздосадованный таким оборотом, все-таки отдал должное Славиной твердости.
«Матвей Петрович безусловно прав, — думал Слава, пробираясь в высоком прибрежном тростнике. — И Таисия Семеновна права, и Анина тоже». А сколько уже таких равноправных точек зрения он перебрал сам… Точно одно, он не любит Настю, не может он ее любить. Надо подавить в себе все это темное и непонятное, надо становиться мужчиной. Он не любит Настю, потому что не жалеет ее, не беспокоится о ней. Исчезни она — ему только и лучше. Он не намерен считаться с таким подлым чувством, он задавит его в себе. Скоро конец смене, и они больше никогда не встретятся…
Он сам удивился, как быстро он нашел Настю. Будто и впрямь существовала некая прямая связь, от него не зависящая. Иначе и не объяснишь, зачем ему понадобилось лезть в этот тростник. Под ногами был зыбкий травяной наст, он проседал от каждого шага. Чавкала вода, булькал газ, ядовитые болотные испарения пропитали воздух… Но вдруг камыши расступились и перед ним открылась картина. Она была лубочно яркая и такая пронзительно знакомая, точно сошла с детского коврика, что висел когда-то у него над кроватью. Совершенно круглый, ярко-голубой омут, окруженный коричневыми камышами, и белые лилии на его глянцевой поверхности. Синие стрекозы шуршали крыльями. И даже зной и тишина будто имели цвет и будто были нарисованы… И в центре всего этого зачарованного мира — Настя. Она тянулась за лилией, вот-вот перевернется и бултыхнется в омут головой. Это была совсем другая Настя. Будто царевна-лягушка сбросила лягушачью кожу. Полуденный заговор, мираж.
Тысячи образов толпились вокруг Славы: вот она поменялась местами с отражением и красавицей проходит мимо, роняя лилии и не замечая его… Он схватил ее так, что она задохнулась от боли, и бросил в омут. Но она выпрыгнула оттуда лягушкой, сбросила кожу и опять проходит мимо, не замечая его и роняя лилии… Но нет, он молодой и сильный, он схватил лягушачью кожу и бросил в омут, подхватил Настю, и вынес на берег, и держал крепко-крепко. Она превращалась у него в руках то в лебедя, то в змею, то в крысу, а он все не выпускал, пока она не стала прекрасной, кроткой и послушной и поблагодарила его земным поклоном за избавление от злых чар.
Ноги его совсем засосало, а он все стоял, боясь спугнуть образы и видения.
И когда Настя наконец вырвала лилию и оглянулась, то даже ее поразило Славино лицо. Она разглядывала его в упор, точно видела впервые.
Не выдержав ее странного взгляда, Слава опустил глаза, зацепился взглядом за дешевенькие голубенькие бусы у нее на шее и с удивлением обнаружил, что бусы эти не иначе как настоящая бирюза. От удивления он даже потрогал их пальцем.
— Бирюза? — спросил он.
— Да, — кивнула она. — Это мой камень, бабушка мне надела.
— Да, да, — Слава торопливо закивал.
Все оно так… так и есть, он так и думал… То есть думал вовсе не он, а его более мудрая и опытная природа, — это она думала и чувствовала за него, она-то знает, в чем дело, в ней, в природе, заложены знания более глубокие и мудрые, она-то еще не разучилась отличать натуральные вещи от подделок и ширпотреба. Натуральный жемчуг выглядит куда скромнее, чем искусственный. То-то и оно, в этой Насте каким-то чудом уцелело слишком много натурального и естественного, давно забытого, чтобы быть вдруг узнанным и оцененным. По сравнению с модной продукцией ширпотреба, всегда новенькой и соблазнительной, эти непреходящие и вечные ценности человеческие сохраняются, пожалуй, только в одном искусстве — в живописи. Лицо любой мадонны не получится на фотографии, потому что фотография плоская и поверхностная, а те лица не только объемны, но объем их проходит по срезу основных человеческих качеств. Объем проходит по срезу — парадокс, но в нем заключается искусство.
Анина — современная, изящная, фотогеничная, отшлифованная, но рисовать ее неинтересно. Слава пытался. В лучшем случае получается художественная фотография. Потому что отработанная маска ее лица скрывает все живое и подлинное, там не за что зацепиться воображению.
«Нет плохой натуры, а есть плохой художник», — любит поучать мастер. Ну что ж, Слава и не считает себя уже вполне сложившимся художником, и, наверное, поэтому не всякая натура ему по плечу, не с каждой он может справиться. Но есть лица, с которыми и возиться-то неохота, потому что до лица там разве что с консервным ножом надо добираться. Железная маска, а не лицо, и поди знай, что там за ней скрывается. Маска может быть даже прекрасной, но она скрывает подлинную природу живого лица. А ломать голову, и гадать, и срывать маски — это уже дело не художника, а, скорее, писателя. Сам он лично всегда не любил рисовать актерок. Конечно, их маски четки, определенны, они прекрасно владеют своим лицом и могут подолгу фиксировать на лице любое выражение, и все-таки все актеры в масках, и к тому же в чужих. Они утверждают, что без маски вообще нельзя стать актером, что каждый актер обязан создать свой образ и свою маску. Может быть, это относится и ко всем людям, каждый человек должен постичь себя и отработать свои формы поведения и довести эти формы до естественного звучания, но рисовать эти готовые, неподвижные формы так же скучно, как рисовать гипс. Уж лучше, иметь дело с людьми, которые вообще в себя ни разу не заглянули и ничего не знают о собственной природе. Интеллекта в них, конечно, маловато, зато природа говорит сама за себя, а подчас даже кричит и выдает такое, о чем сам человек и не подозревает. Правда, такие лица часто весьма карикатурны и годятся лишь на шаржи и гротески. И до чего же редко встречается лицо подлинно осмысленное, значительное, одухотворенное…