…Очнулся он от холода и долго ничего не понимал вокруг. Ему показалось, что он пропадал очень долго и что-то случилось необратимое и страшное, что-то сместилось во времени или пространстве, и теперь все потеряно, и ему уже никогда не найти дорогу назад. Странная и дикая тишина окружала его. И когда что-то живое и большое заворочалось в темноте, сердце его остановилось. Что-то надвигалось на него, четвероногое и косматое. Сердце не билось, он притворился мертвым и даже закрыл глаза. Что-то склонилось над ним, обдав горячим дыханием.
— Теперь-то мы точно потерялись, — прошептал знакомый голос.
— Угу, — он с трудом перевел дыхание, потянулся и, зарывшись лицом в спутанную косматую гриву, задохнулся от ее горького запаха.
Он забыл Настю сразу же, как только научился летать. Забыл раз и навсегда, полностью и окончательно. Им уже владела более сильная страсть, он уже принадлежал другой стихии. Он был влюблен, счастлив взаимностью, и женщинам там не было места. И ни разу в жизни он не оглянулся назад и не пожалел об утраченном.
Только теперь… только теперь… теперь он отлучен, забыт, заброшен в этом чужом и пустом мире!.. И никогда, никогда уже больше не взлетит…
Взгляд Егорова поспешно возвращался обратно в купе и встречался со взглядом молодухи, что качала своего ребенка. Нет, она не ловила его взгляд, она просто глядела на Егорова, как тот глядел в окно, глядела рассеянно и диковато, не стремясь к контакту, но и не боясь его. Этот почти звериный взгляд, пристальный и безучастный одновременно, принадлежал чужой реальности, такой же таинственной и непостижимой, как чужая цивилизация. В этом диком взгляде явно присутствовал элемент гипноза, потому что всякий раз Егоров ощущал во всем теле приятное оцепенение, и его невольно клонило в сон.
Только однажды взгляд цыганки будто ожил. Казалось, она впервые обнаружила присутствие Егорова. Факт этот ее несколько озадачил, взгляд сделался упорным и настойчивым, будто у ребенка, который подолгу может разглядывать любой предмет, забывая, что человек — предмет одушевленный и подобное пристальное изучение ему может быть неприятно. Или как раз наоборот, ребенок настолько увлечен созерцанием предмета, что начисто забывает о собственном существовании, и если ему об этом напомнить, он внезапно краснеет, в панике бежит прятаться, зарывается лицом в юбку матери. Словом, цыганка впервые обнаружила Егорова в поле своего зрения, и впервые факт этот дошел до ее сознания.
— Давай погадаю, герой, — спокойно предложила она.
Егоров насторожился. Он почти физически ощутил, как она запускает свою опытную руку в его прошлое и роется там бесцеремонно. О своем будущем он почему-то и вовсе не подумал.
— Не надо, — отрезал он, — все давно известно.
Цыганка внимательно заглянула ему в глаза.
— Зря не хочешь, — сказала она. — Тебе еще долго жить.
Егоров удивился точности попадания. Почему она узнала, что он думал о своем прошлом и начисто забыл о будущем?
— Нет, не надо, — твердо отказался он. — Ничего не хочу знать. Пусть лучше будущее ждет меня, чем я его.
— Ты мне не веришь, — сказала цыганка.
Она с трудом оторвала свой тяжелый взгляд от Егорова, и взгляд этот упал вниз, на спичечный коробок, что лежал на столике, рядом с бутылкой молока. Цыганка осторожно взяла коробок двумя пальцами, высоко приподняла его в воздух и разжала пальцы. Коробок повис над столиком. Егорову показалось, что прошла вечность, прежде чем коробок брякнулся на стол.
— Гипноз, да? — спросил Егоров.
— Нет, — протяжно молвила цыганка, — не гипноз.
— Фокус?
— Не знаю, — зевнула она.
— А еще раз можешь?
— Не хочу, — усмехнулась она, — ты ведь все равно не поверишь.
Она была права, поверить в этот фокус было все равно что поверить в черную магию, в летающие тарелки и бермудские треугольники. Он не мог на это пойти, даже если бы они существовали. Он спрыгнул с полки, положил на коробок пять рублей и вышел в коридор.
Цыганка протяжно зевнула ему вослед.
«Кто они такие и куда стремятся? — думал Егоров. — Кочевники, совсем другие люди. Мы, оседлые, видим мир только перед собой, впереди себя. Наш мир — картинка, интерьерчик в рамочке нашего «я». Он всегда подсмотрен из окна вагона или самолета. У нас за спиной всегда есть тыл — дом, нора, самолет, — где мы можем спрятаться от мира. У кочевников все наоборот: их мир существует вокруг них, они принадлежат всему миру и не насилуют его осмыслением».