— Ага, — произнес Слава. — Я вас понял, но иногда так хочется полетать…
— Этого еще недостаточно, — перебил его Егоров. — Наверное, всем людям порой хочется полетать. Этого еще недостаточно. Ты не думай об этом, живи как ни в чем не бывало, рисуй, влюбляйся, мечтай и думай. Но если мое чутье меня не обманывает, то рано или поздно ты полетишь, просто не сможешь не взлететь, у тебя не будет другого выбора и другой мечты — страсть к полету окажется сильней всех прочих земных страстей и соблазнов. Если такого не произойдет, то лучше не летать, лучше жить на земле.
11
По утрам Славе казалось, что вчерашний день приснился ему во сне, в дурном ночном кошмаре. Светило солнце, пели птицы, свежий воздух, пропитанный сосной, был бодрым и ясным. Он жадно вдыхал этот трезвый, острый аромат, и ему казалось, что кризис миновал, все позади, и он опять весел, спокоен и здоров. Он умывался с удовольствием, азартно и радостно поливался холодной водой, точно пытаясь смыть с себя наваждение вчерашнего дня.
Но уже на зарядке… Он еще и не видел Насти, но явственно ощущал ее присутствие. Оно было в прицельных взглядах Зуева, в ехидном подглядывании девчонок, в настороженности воспитателей. Точно тень набегала на все вокруг, воздух густел и накалялся, становилось душно и тревожно, как перед грозой.
С самого раннего детства он всегда болезненно остро ощущал приближение грозовой тучи. Бывало, ее еще нет и в помине, а он уже мается и томится в каком-то особом напряжении и тревоге. Потом он забивался в тихий угол, сидел там в сумрачном оцепенении и тоске, кусал ногти и ждал. Когда же гроза наконец приближалась, и гремел гром, и сверкали молнии, он почти терял сознание. Не от страха, нет, а от полного, внезапного бессилия. Он словно проваливался в небытие, но падал не до конца, а повисал где-то на полпути и болтался там, будто в невесомости, пустой и бесчувственный, как из ваты. Он слышал гром и голоса людей, но не только пошевелиться — даже открыть глаза был не в силах. Одни полагали, что это от страха, другие — что «сосудистое». Но страха он точно не чувствовал ни малейшего. Скорее, блаженство невесомости, почти небытия.
Нечто подобное происходило и тут, с Настей. На зарядке он чувствовал ее приближение, а на линейке она уже надвигалась на него вплотную тяжело и неумолимо, как туча. С той только разницей, что желанной грозовой разрядки не наступало. Туча повисала над ним, угрожающая, сумрачная и душная, и висела так уже целый день, как наваждение и кошмар.
После завтрака наступал зной. Жара стояла невыносимая. Воздуха не хватало, вокруг горели болота, и злое маленькое солнце яростно жарило над головой.
— Существует гипотеза, — вещал Натан, — что вся наша цивилизация — всего лишь краткое мгновение межледникового периода. До нас были льды, и после нас опять будут льды.
— Скорей бы уж, — заметил Зуев, — жарко что-то.
— Мы находимся в центре антициклона, — продолжал Натан. — Циклон — это область пониженного давления. Антициклон — область высокого давления. Чем выше давление, тем жарче массы воздуха. Устойчивое соотношение воздушных масс горячего воздуха — это антициклон. Стык циклона и антициклона — это бури и грозы. Когда дует горячий ветер, значит, идет масса холодного воздуха. Воздух неоднороден, в нем есть свои воздушные ямы, свои горы и свои ущелья. Обширный циклон обычно ходит кругами… — Глаза Натана убегали куда-то вправо. Голос звучал внушительно и важно…
Слава следил за стрелкой своих ручных часов, она не двигалась. Казалось, само время остановилось от жары. Он подносил часы к уху — они тикали. До обеда еще оставалось два часа, два невыносимо долгих часа. В припадке отчаяния захотелось хватить часы о камень. Он не представлял себе, как доживет до завтрашнего дня, но и завтрашний день тоже не сулил ничего хорошего. Его лихорадило, голос Натана, голоса детей, их вид и смех, их прикосновения были болезненны и беспощадны. Он чувствовал себя уязвимым, беспомощным. Отвращение, тоска и отчаянье, казалось, вот-вот доведут его до полного исступления. Он сбрасывал одежду, мчался с откоса и нырял в тепловатую болотистую воду озера вниз головой. Он уходил в нее все глубже и глубже, ему казалось, что, как Мартин Иден, он найдет там однажды свой покой. Но вода в озере была мелкой, и, коснувшись песчаного дна, он как пробка вылетал на поверхность. Он лежал на горячем песке, а время по-прежнему не двигалось, будто остановилось навсегда. Постепенно он погружался в прострацию, забытье. Он мечтал уснуть, забыться, но не тут-то было. Стоило ему закрыть глаза — какой-то дурной, очень знакомый голос громко окликал его по имени. Он вздрагивал, вскакивал с сильным сердцебиением, но вокруг все было пусто и никого не было. Он начинал думать, чей это был голос, но, сколько ни напрягался, понять не мог…