И лишь сон приносил облегчение.
Однажды безоблачным светлым утром Слава проснулся особенно бодрым и тут же принял решение поговорить сегодня с Настей. О чем он станет говорить с ней, он не знал, да это и не имело значения. Слова в последнее время вообще утратили для него всякий смысл, и уж тем более было бы глупо пытаться выяснять отношения с Настей. Он просто угорел, обалдел от переживаний, и пора было хоть что-то предпринимать.
С утра все казалось легко: он запросто поболтает с Настей о чем попало, убедится, что она полная дуреха, вялая и некрасивая, а там, глядишь, все само собой рассеется и рассосется. К обеду задача уже не казалась ему такой пустяковой. Он не представлял себе, как и о чем они будут разговаривать, и вообще зачем это, и не лучше ли бросить все на произвол судьбы. «Вот именно, произвол судьбы, слова-то какие», — усмехнулся он про себя. Скоро кончится лето, они разъедутся, все пройдет само собой.
И тут вдруг с убийственной очевидностью он понял, что еще долго, а может быть, никогда ничего не кончится, что без Насти он останется один в тесной, захламленной детской, где все предметы из папье-маше, грубо размалеваны, пахнет пылью, лекарством, и вкус во рту, будто жуешь картон. И он обречен еще долго играть один в эти мертвые детские игрушки, и жевать картон, и рисовать этюды, пока не появится другая Настя или слабое ее подобие. Это было как прозрение, ярко, просто и очевидно. И он понял, что вторая Настя будет жалкой подделкой, халтурной копией с этой единственной первозданной Насти, которая останется навсегда в этом знойном лете, на опушке обгорелого леса, с привкусом змеиного яда на детских губах. Потом он женится на Анине или ей подобной и возненавидит ее только за то, что она не та, другая. Пройдут годы, и однажды в магазине он случайно повстречает Настю. Она будет беременна, да, обязательно беременна, и навряд ли это будет она, но пожар, что вдруг вспыхнет у него в крови, будет частью, жалкой частицей жары того волшебного лета на Карельском перешейке. И тогда, может быть, он поймет, что этому нет конца, и, с трудом глотая горький ком в горле, поблагодарит жизнь за этот подарок.
В то же время он отдавал себе полный отчет, что никогда не женится на Насте, и вовсе не потому, что она не подходит ему, а потому, что чувство, вызванное ею, ему не по силам. Он просто сгорит на этом костре дотла. Может быть, со временем можно приспособиться, научиться управлять этим огнем и пользоваться им, и тогда Настя будет уж не столь опасной? Научиться управлять стихией и пользоваться ею? Навряд ли это возможно. Прирученная тигрица уже не тигрица, а кошка, электричество — уже не молния. Возможно, благодаря этому огню он напишет талантливые полотна (сублимация энергии), но погреть руки возле него ему не суждено никогда. Никогда не согреет этот огонь его домашнего очага…
Его знобило, мысли путались, глухое, почти злобное отчаянье душило его. И если бы сейчас материализовался тот костер, который сжигал его изнутри, он не задумываясь бросился бы в него.
И все-таки он решил поговорить с Настей именно сегодня. Какая-то лихорадочная жажда деятельности напала на него, он буквально не мог сидеть на месте. До обеда он маялся и мотался по лагерю как заведенный и с нетерпением ждал «мертвого часа», потому что в «мертвый час» Настя обычно кормила лошадь, которая паслась вдоль забора в районе качелей.
В это время он незаметно выбрался из дома, перелез через забор, весь исписанный глупыми надписями, где его имя складывалось то с именем «Анина», то «Настя». Во многих местах «Анина» было зачеркнуто, а сверху стояло «Настя». Насладившись этим примитивизмом, он стал пробираться вдоль забора, время от времени поглядывая в щелки.
Все было, как он ожидал. Лошадь ела из ведра. Настя стояла возле лошади, и хорошо еще, что не ковыряла в носу, так нелепы были ее косолапые босые ноги и вся детская стойка. Положение фигуры было такое, что если бы ее зарисовать без лошади, то все равно каждому было бы понятно, что эта девочка следит за тем, как кормится лошадь. Некоторое время он разглядывал ее в упор и с удовольствием отмечал, что в ней не только нет ничего рокового, но даже наоборот, она олицетворение будничной, по-домашнему ленивой небрежности, и выражение лица у нее тоже полусонное, заторможенное. Почти идиотично приоткрыты пухлые губы, и взгляд под опущенными ресницами тусклый и бессмысленный. Разве что краски заслуживали внимания, молочная белизна кожи в обрамлении русоватых волос того живого тонкого оттенка, который так тяжело передать на полотне. А когда она подняла глаза и тревожно огляделась, будто ее только что разбудили, он явственно увидал перед собой ее портрет, выполненный в золотисто-зеленоватых тонах, будто молочно-белая лилия на заболоченной глади глубокого омута. Воображение вспыхнуло и заработало с лихорадочной энергией. Он мысленно писал этот портрет, подбирал фон и жадно поедал глазами натуру, стараясь передать на полотне эту волшебную жизнь красок и сочетаний. И тут у него вдруг опустились руки. Перед ним было совершенство, и он бессилен был передать на полотне хотя бы сотую долю этой непостижимой и загадочной живой красоты.