Все ближе, ближе играют на гармошке. Теперь уже слышу, что не только играют, а еще и поют. Одни мужские голоса. Узнаю сипловатый басок самого Ивана Шарапова, петушиный фальцет его младшего брата Сереги, совсем безголосого тракториста Васюкова, а четвертого не могу разобрать. Кажется, пилорамщик Сашка Нестеров.
Цепляясь за кустовье, взобрался на крутой яр, где как раз начинается покос, — и вижу такую картину: возле зарода стоит гусеничный трактор с прицепленными к нему длинными железными санями, на вершине зарода, уже очищенном от снега, сидит Шарапов и упоенно, избочив шею, прямо-таки выворачивает мехи двухрядки. Остальные трое в распахнутых ватниках набекрень лихо отплясывают, как на сцене, как на помосте каком, на дощатом настиле саней что-то среднее между шейком и кадрилью. Только полы ватников веют! Само собой, тут же «накрыт» и пенек, подле которого теплится небольшой костерок…
— Вы чего, — говорю, — мужики, с ума спятили? Отродясь не видал, чтобы за сеном с гармошкой ездили.
Тут Иван перестал играть и вроде бы проснулся: узнал меня. Вместе с гармошкой ловко скатился с зарода.
— Давай, сосед, к «столу». Праздник у меня великий. Гулять бы только, а тут сена дома не окажись. Вот и приходится совмещать…
— Какой, спрашиваю, праздник?
— Как какой? Неуж не слышал?! А еще сосед называется! Да сына мне Нюра родила. Вот такого! — и Шарапов показал какого, как рыбак, широко раскинув руки. — Вчера был в больнице, обоих повидал. Во парень! — опять раскинул он руки.
— Так что же ты здесь веселишься, раз сына жена родила? К ней бы, к Нюре, и шел.
— Говорю, вчера был, как узнал. Цветов в теплице дали… Сегодня тещу турнул, пусть и она посмотрит. А у меня ни охапки сена дома…
Так и отпраздновали мы на пеньке в зимнем лесу рождение первого Иванового сына и даже сообща имя ему придумали — назвали Ильей. Чтобы рос таким же богатырем, как его былинный тезка.
Потом я снова пошел ловить ершей, а счастливые мужики принялись складывать на сани сено. И ведь что интересно — весь зарод привезли, клочка по дороге не потеряли…
Так тебе и надо!
Один раз приходит ко мне деревенский парень и говорит:
— Барсука поймал. Чернющий весь — смехота!
— Как ты его поймал?
— А так. Гоню я, значит, на мотике вечером, при фаре уже, он и катит по тропинке. Я, значит, газу, он, дурак, дальше, хоть бы свернул! Ну и шмякнул его колесом…
Парень явно гордился, что сбил зверя. Давай досказывать:
— Я ведь с рыбалки ехал, рюкзак со мной был. Ну я его туда, в рюкзак, значит. А он упирается, зубы щерит. Запихал все же и живьем привез.
— Где он у тебя?
— Как где? В клетке, конечно. Ежели охота посмотреть, пойдемте, покажу.
Неохота мне было смотреть, но надо было что-то делать, спасать зверя, и я пошел.
В тесном крольчатнике за железной сеткой, забившись в угол, сидел худой, со свалявшейся шерстью… енот.
— Вот только не жрет ничего, ни морковь, ни картошку, — пожаловался парень. — Зато ручной стал, как кошка. Глажу, на руки беру.
Он открыл клетку, вытащил зверька, прижал к плечу, начал гладить. И тут произошло то, чего и следовало ожидать: енот неожиданно взбунтовался, хапнул зубами парня за ухо и напрочь откусил мочку. Да так это быстро сделал, что тот не успел и пикнуть. Енот стремительно спрыгнул на землю, юркнул под прясла и скрылся в картофельной ботве. А там до леса рукой подать…
— Так тебе и надо! — сказал я, перевязывая голову парня с откушенным ухом какой-то тряпицей, снятой тут же, с сиденья мотоцикла. — Беги давай в больницу и больше не лови зверей. Другое ухо откусят…
Лодочник Кленов
Как только поселился я в Луговой, невольно стал приглядываться к усатому, с виду очень недружелюбному старику Кленову. Жил он по ту сторону речки, но все равно каждое утро, приходя за водой, я встречался с ним. Вернее, видел на другом берегу.
Он ладил лодки.
Лодок этих скапливалось у его дома иногда до десятка и больше, а он все чего-то пилил, стругал, тесал. Лодки получались все как одна — узкие, остроносые, полого выгнутые и даже издали казались легкими. Они, как девушки на пляже, лежали на берегу, бело-желтые от новизны, сладко пахнущие знойным бором.