– Ишь ты!– восхитился слесарь,– доминантсептаккорд! Богатое слово!
– Да, я горнистом в пионерской дружине был,– отчего-то засмущался сосед,– учитель пения с нами занимался этим, солфеджо… Забыл?
– Не знал! И,– сольфеджио!
– Ну, ага, им…
– На рыбалке хорошо. Тихо. Сидишь, так чтобы жаром солнечным не зацепило, почти не дышишь. И прохлада от речки идёт, и ветки веером машут. Вокруг ни души и только жоржики неутомимы в своих распевках. Отовсюду слышно их бесконечное: «Соль… соль…с оль…» – первой октавы. Зажмёшь такого в кулак, к уху поднесёшь, а он жалобно так : «И-и-и! Отпусти-и-и!» Ну и отпустишь, конечно, чего зря душу живую губить. Однажды гляжу – не то дощечка у кромки воды не то грязь какая. Расписная вся, намешана. Пальцем ткнул, оказалось – жук. Взмахнул крылами, вжик и улетел!
– Ты, говорят, дочь замуж выдал?
– Выдал,– вздыхает сосед.
– Парень-то как, ничего? Не выпивает?
– Не. Не позволяет себе. И не курит даже.
– Молодец! Наш! Эколог!
– Эколог, это у нас на заводе, а этот… Да странный он какой-то. Я с работы однажды прихожу, прошу – повесь мою куртку, будь ласков. Устал, сил нет рук поднять. Он спрашивает, куда вешать. А я возьми и ответь: «Куда-нибудь! На интересное место!» Тот взял и на люстру повесил. Юморист. Странный он.
– Да, это ты ревнуешь просто. Дело известное.
– Может, и так…
– Не цепляйся. Тебе с ним не жить.
– Это верно. О, слышь, я когда на огород ехал, встретил нашего старосту. Помнишь его?
– Пашку-то? Помню. Как он?
– Да вот, гляжу я, через проход старичок сидит. Седой весь, съёженный даже. Тихо так спросил: «Пашка, ты?» Ну, так и оказалось. Он удивился сильно:
– Как же ты меня узнал?!.
– Да, вот,– так!
Разговорились. Живёт один, за городом. То собак заводит, то коз. Зимой тяжело, на участке света нет, так он у печки читает. Не хочет в город. Говорит, одиночество сильно там по нервам бьёт. За городом, вроде есть чем оправдаться, что один, а так… Пока говорили, в Паше стали проступать черты свежего, даже юного мужчины… вместе со сквозняком из приоткрытой калитки в прошлое. Облик стал меняться буквально на глазах. Очень скоро передо мной был уже не одинокий старик, не бледная копия самого себя, а крепкий мужчина с перепачканными мелом волосами. С морщинами на лице, которые появляются у тех, кто часто улыбается солнцу. А вовсе не от старости, нет.
Только вот, как на перрон вышел, оглянулся на меня, беспомощно так, растерянно и опять стал тухнуть. Жалко его.
– Гм. Жалко. А какой парень видный был. Все девчата его было. Выбирай любую.
– Долго выбирал, видно.
– Не шути так.
– Да и не шучу я вовсе. Помнишь, Галку Шапошникову? Какая была девушка! По сию пору помню, как она пахла! Дюшесом и ванилью, как булочка, как вкусный завтрак ранним летним утром… или осенней порой… или на берегу океана, где бриз пересчитывает салфетки на столе, поправляет причёску и заботливо отряхивает юбку от песка…
– Ну и?
– Ну и прозевал Пашка галкину любовь. А уж она так его…
– Мда. Дела…
– Ладно. Пошёл я домой. Ты приходи завтра в гараж после работы. Посидим.
– Спасибо, приду…
Человек воспринимает долгую зиму , как временное недоразумение… Быстро устаёт от жары короткого лета. В начале жизни считает её бесконечной, а прожив половину, понимает как она коротка и никчемна. Гараж внезапно оказывается запертым надолго, а через какое-то время из его распахнутых ворот доносятся звуки некой ритмичной белиберды, в такт которой приплясывают молодые пацаны в спецовках и пьют всякую гадость… Молча, с пустыми глазами. Каждый – сам по себе, а не подле вкусно пахнущей бочки с засоленными на зиму помидорами. По рецепту ненавистной тёщи.
Сердце…
Представь, что сидишь на берегу… И ветер с моря доносит до тебя солёные кусочки воды… А N в кабинке… И ты следишь за нею издали, и вот уже скоро она покажет свой лик… тебе и солнышку, которое ещё не вполне проснулось и нежится за горкой сливок из облаков…
Ну, разве не прелесть? Знать, что тебя любят и ждать проявлений этой любви…