Я чувствовал, что до ребят не дошли мои слова.
Голова моя была полна дум. Мне хотелось сказать ребятам и всем тем, кто хотел бы меня послушать:
— Мои друзья! Лес — веселый товарищ человека. Он гостеприимно встречает каждого. Шелестом своих листьев он говорит: «Заходите в мои гущи, отдыхайте в тени, собирайте грибы и ягоды, любуйтесь моей красотой».
Лес не запирает свои двери на замок, не огораживается заборами со строгими табличками. Каждому лесу хотелось бы вывесить одну огромную надпись:
ВХОД СТРОГО РАЗРЕШЕН!
У него есть время молодости и время зрелости. Приходит пора, и его надо рубить, чтобы дать место новому поколению. Растите лес. Будьте его верными руками.
Эта была убедительная речь, вдохновенная, хотя и запоздалая.
Звездочеты
Я убежден, что все вислоухие, будь то из породы самых что ни на есть простейших дворняжек или благородных сенбернаров, имеют прямое отношение к астрономии.
Особенно те, что лают по ночам без сна и отдыха.
Вероятно, многие не согласятся со мной. Это их дело. Каждый имеет право задуматься и определить, отчего брешут собаки.
Если эти люди думают по-иному, — значит, нет у них такого неба, какое есть у нас, нет таких собак, какие есть у нас, а главное, нет поблизости такого друга, какой есть у меня.
Мой друг Кузьма Иванович Сойкин работает в колхозе «Победа» трактористом. Ему семнадцать лет. В прошлом году он окончил школу механизаторов и впервые сел за руль огородного трактора «Беларусь».
Мы познакомились с ним при обстоятельствах, мало располагающих к дружбе.
Это случилось весной. Почки еще не распустились. В весеннем, чистом, легком воздухе, шедшем будто бы с высоты небес, четко выделялись покрасневшие ветки берез и гладкие стволы осин. Кое-где позеленела прошлогодняя трава, та, что не умирает зимой. Лесная дорога была полна шума и блеска талых ручьев; на гривках, обращенных к югу, она подсыхала и начинала пылиться слабо, едва заметно. А в низинах копились лужи. В густом сосновом чапыжнике изнемогал последний снег. Земля была влажной и липла к лопате.
Неподалеку от колхозного поля, на старом пожарище, вдвоем с дедом мы высаживали дички — редкие уцелевшие сосны не смогли обзавестись молодым семейством.
Мы выкапывали в густом молодняке через дорогу двухлетние сосенки и переносили их на участок. Я вооружился широким, острым мечом и вонзал его в землю. Земля мягко поддавалась и расходилась в стороны, образуя щелку. Туда осторожно погружался корень дичка. Мы сажали дички до тех пор, пока не двинулась в рост верхняя почка сосны — это был сигнал прекращать работу.
У меня ныли руки и спина от тяжелого меча, но было чему радоваться: голый пустырь с черными головешками и сухими кустами можжевельника ожил.
По нему весело забегали зеленые колючие ежики.
Я прибил у дороги аншлаг: «Осторожно — лесные посадки» — и мы с дедом отправились домой.
Но дичкам моим не суждено было расти в сохранности. Кто-то, желая сократить путь к полю, стал по ним ездить и придавил. Они стали чахнуть. Я прибил еще один аншлаг, побольше, — и это не помогло. Старых колхозных трактористов я знал, у них не повернулась бы рука пустить трактор по саженцам.
Ночь я просидел в лесу у костра. Где-то на далеких токовищах токовали последние тетерева. К утру я задремал. Меня разбудил звук трактора. Он и на этот раз шел через дички, а за собой тащил целую связку борон.
Я забежал вперед, остановился перед самым радиатором. Поднял в воздух кулак.
— Глуши мотор, подлец, — сказал я.
Тупоголовый юнец, в ватнике, в зимней шапке, нахлобученной на глаза и уши, нехотя слез с трактора и, сплюнув перед собой для пущей важности, пробасил:
— Чего дорогу заслоняешь?
У меня так и чесались руки шлепнуть этого негодяя по башке раз-другой, ибо я сразу понял, что слова мои пропадут в его голове, как семена в море.
— Аншлаги читал?
— Читал.
— А почему ездишь?
— Может, мне прямиком удобней.
Я заставил его вытаскивать с участка бороны, а за погубленные дички составил акт.
В свободное время я зашел к председателю.
— Что ж это, Григорий Матвеевич, — сказал я ему, — твой огородник совсем распоясался. Ездит по молодняку, совести нет.
— Эх, — вздохнул председатель, — не совести у него нет, а находчивости. Тюфяк соломенный. Интерес у него к жизни, как у насекомого: поесть да поспать. Кино ему не интересно, планы колхозные слушать не интересно, книжки читать не интересно. Разве что плеваться мастер.