Прилетели птицы. Лес полон посвистов, пощелкиваний, малиновых, серебряных переборов, щебетанья, плесканья, водяных россыпей. Глянешь в бинокль — сосны удаляются вверх на сотни метров, небо темнеет, уходит; становится страшно, что оно так далеко. Повернешь бинокль другой стороной, и тогда мир устремляется на тебя: ветки, сосновые шишки, синева неба — все у самых глаз, у волос, у рта, входит в тебя сквозь кожу.
В свободное время я готовил пожарный инвентарь, обстругивал дрючки́ для лопат, красил ведра и на крыше дома обновлял цифру 31 — опознавательный знак кордона для патрулирующих самолетов.
Дед видел плохо. Глаза его слезились. В комнатах он наталкивался на столы и табуретки. Я посоветовал ему дать глазам отдых, но он лишь ворчал:
— Ты меня не учи, а поживи с мое, да потяни лямку, да понюхай пороху. А мы не такое видали.
Я был на кордоне, когда услышал его крик:
— Пожар, по-жа-ар!
Двух минут мне хватило, чтобы добежать до вышки, быстро влезть на нее.
— Что случилось?
— Пожар. Гляди, дым застилает.
Я глянул в бинокль.
Лес был чистый, без единого дымка. Слегка начинали зеленеть березки. Но никакого пожара не было.
— Горизонт чист, — сказал я, — ложная тревога. Где ты увидел пожар?
Дед как-то сник и тихонько пробормотал:
— Ладно, не кричи. Не вижу я. Темень кругом пошла.
Медленно я спустил деда вниз. Ноги его жидко ступали по перекладинам.
Дома он лег на кровать и отвернулся к стене.
— Ты не расстраивайся, — успокаивал я его. — Это пройдет.
Дед не слушал моих слов и повторял:
— Не ровен час, быть пожару.
Днем я выводил его во двор и сажал на завалинку. Он сидел, чутко вслушиваясь в лесные шорохи.
Зашумит ветер и застрянет в сосне. Заплачет чибис в поле. Застонет осинка. Дед знал, что ему никогда уже не ходить по дорогам, не держать в руке удобного топорища. Сыновья собирались увозить его в город.
Мне было жалко деда. Я не мог его утешить. Я лишь подробно рассказывал ему, что у нас все в порядке, что пожарник дядя Миша ходит по лесу и ночью и днем.
Время было хлопотливое, я сбился с ног: за лесом гляди, по хозяйству вертись, а тут не ко времени приехала из лесхоза машина — выбрать в наших обходах пять берез для какой-то выставки во Франции.
Та строгая девушка, что наставляла меня в конторе на путь истинный, так же строго, как и в первый раз, втолковывала мне важность этого «мероприятия».
— Вы понимаете, какое это ответственное и серьезное дело? Наши березы поедут во Францию. На них будут глядеть миллионы людей. Березы — это символ России. Мы должны отобрать самые красивые, самые лучшие деревья. Они должны отвечать всем требованиям норматива.
Я собрался вести ее в 49-й квартал, — там у меня были неплохие березы, но дед запротестовал.
— Я поведу, — сказал он.
Дед привел нас в небольшую березовую рощицу. Подошел к березкам, потрогал их руками и сказал:
— Свет обойти, а лучше берез нет. Выкапывайте.
Это были самые обыкновенные деревца, худенькие, голенастые, с неразвитыми стволами, некоторые были исковерканы взрывами и осколками снарядов. Они явно не подходили по нормативу.
Мы выкопали их и еще пять, в 49-м квартале. А через неделю машина увезла деда в город.
Я приоткрыл дверь в его пустую комнату и остаток дня просидел в раздумьях. Я вспомнил, как говорил мне боцман Кулебяка:
— Книга делает человека умным, степь — вольным, море — беспокойным, а лес — мужественным. В мужестве богатство жизни.
Таким мужественным человеком показался мне русский дед Иван Леонов.
Август
Август — месяц скверных происшествий. По его милости я стал погорельцем и отцом чужих детей.
Я рыл колодец неподалеку от дома. Старый колодец пересох — я остался без воды и теперь искал новую жилу.
Было раннее утро. Еще держались белые ночи; в эти ночи, как рано ни проснешься, — солнце в небе.
Над землей торчала только моя макушка. Лай собак привлек мое внимание к странному шествию.
По тропинке, глядя на босые ноги, медленно шла незнакомая девушка с корзиной и узлом через плечо.
За ней на поводу, кивая, плелась лошадь с двумя седоками: сонным мальчиком лет пяти и облезлой кошкой. За лошадью двигалась корова; она была привязана обрывком веревки к лошадиному хвосту, раскачивала огромное вымя, словно ведро, что иногда подвешивают мужики к задку телеги. За коровой в некотором отдалении семенила коза, а дальше трусил жеребенок.