Я собрался вести ее в 49-й квартал, — там у меня были неплохие березы, но дед запротестовал.
— Я поведу, — сказал он.
Дед привел нас в небольшую березовую рощицу. Подошел к березкам, потрогал их руками и сказал:
— Свет обойти, а лучше берез нет. Выкапывайте.
Это были самые обыкновенные деревца, худенькие, голенастые, с неразвитыми стволами, некоторые были исковерканы взрывами и осколками снарядов. Они явно не подходили по нормативу.
Мы выкопали их и еще пять, в 49-м квартале. А через неделю машина увезла деда в город.
Я приоткрыл дверь в его пустую комнату и остаток дня просидел в раздумьях. Я вспомнил, как говорил мне боцман Кулебяка:
— Книга делает человека умным, степь — вольным, море — беспокойным, а лес — мужественным. В мужестве богатство жизни.
Таким мужественным человеком показался мне русский дед Иван Леонов.
Август
Август — месяц скверных происшествий. По его милости я стал погорельцем и отцом чужих детей.
Я рыл колодец неподалеку от дома. Старый колодец пересох — я остался без воды и теперь искал новую жилу.
Было раннее утро. Еще держались белые ночи; в эти ночи, как рано ни проснешься, — солнце в небе.
Над землей торчала только моя макушка. Лай собак привлек мое внимание к странному шествию.
По тропинке, глядя на босые ноги, медленно шла незнакомая девушка с корзиной и узлом через плечо.
За ней на поводу, кивая, плелась лошадь с двумя седоками: сонным мальчиком лет пяти и облезлой кошкой. За лошадью двигалась корова; она была привязана обрывком веревки к лошадиному хвосту, раскачивала огромное вымя, словно ведро, что иногда подвешивают мужики к задку телеги. За коровой в некотором отдалении семенила коза, а дальше трусил жеребенок.
Табор подошел к дому. Девушка строго прикрикнула на собак.
— Уже приехали? — спросил малыш. — Это наш дом?
— Наш, — сказала девушка. — Слазь и отведи на луг Малышку.
Она сняла с плеча корзину и открыла ее. Из корзины с кудахтаньем высыпали куры. Коза по-домашнему уже рылась в грядке с морковкой.
Я глядел на все это и не верил своим глазам.
Что за люди, откуда? Уж не ошиблись ли они адресом? Я никого не приглашал к себе. Эта девушка была мне совершенно незнакома, хоть она и вела себя так, словно я приходился ей родным дядей.
«Стоит ей войти в дом, — подумал я, — и она убедится, что здесь живут люди, у меня на плите даже чай теплый от завтрака. В наше время найти пустой дом не так просто».
Но события развивались по-иному.
Пока, стоя в яме, я размышлял о появлении нежданных пришельцев, девушка не теряла времени даром.
Первое, что ей не понравилось в моем доме, — это распоротая половина флотских брюк, заменяющая подстилку Еруслану. Она до невозможности пропахла псиной, и я сам собирался ее выкинуть. За ней полетели на двор грязные банки из-под варенья, соломенный тюфяк, кастрюли.
Ждать, когда появятся на улице кровать, ружье и прочие мои малочисленные пожитки, я не стал.
Признаться, я имею предубеждение против людей, которые, переступая порог чужого дома, спешат проявить свое недовольство по поводу не так поставленной кровати или слишком веселого вида обоев. У каждого хозяина есть на это свои причины, а если их и нет, то это не значит, что надо не спросясь всюду совать свой нос.
Я запустил в козу камнем, пугнул кур и вошел в дом. Здесь уже чувствовалась женская рука: стол был от окна отодвинут, табуретки переставлены, увеличенную фотографию эсминца «Возбужденного», на котором я плавал, заслонило белое полотенце с надписью «Доброе утро».
Березовым веничком девушка подметала пол и, не оборачиваясь, спросила:
— Ты, Тимка?
— Что за гости у меня? — сказал я. — Кто распоряжается в моем доме?
Девушка обернулась и, ничуть меня не испугавшись, но и не глядя в глаза, ответила:
— Мы Меньшиковы, из Белой Холодицы… Мы будем здесь жить. Если нельзя, мы уйдем.
Она подала мне письмо.
Теперь я разглядел ее получше. На улице она показалась мне взрослее; это была девочка лет четырнадцати — угловатый подросток, с облупленным носом, худенькими плечами, небрежно расчесанными волосами и быстрыми, испуганными глазами.
Все время, пока я читал письмо, она смотрела в пол, но я знал: она разглядывает меня с ног до головы и прикидывает в уме, что я за человек. Девушки прекрасно видят через опущенные веки.
Письмо меня удивило не меньше, чем появление на кордоне гостей.
Писал мой сосед, лесник Меньшиков, с кордона Белая Холодица. Мы часто встречались с ним на рубеже наших обходов, самых дальних и самых глухих в парклесхозе. Он сообщил, что лег в больницу (разболелась старая рана), и просил, если ему будут делать операцию, на это время присмотреть за детьми и обходом.
— Скажи, Таня, — девушку звали Таней, — когда отец лег в больницу? — спросил я.
— В понедельник.
— А сегодня пятница. Где вы были эти дни?
— Дома. Но у нас кончился хлеб, а Тимка плачет, когда остается один.
— Устраивайтесь, — сказал я. — Ты меня не на шутку перепугала: я думал, меня выгонять будут из собственного дома.
Вечером я вернулся с обхода усталый и голодный; я проверил свой лес, с тем расчетом, чтобы завтра податься в обход к Меньшикову. Мне хотелось одного — лечь и уснуть.
Но дверь в сени оказалась запертой. В доме была тишина.
Я постучался.
— Открывайте, — сказал я.
Мне никто не ответил. Я стукнул громче.
— Вы что, умерли? Открывайте, это я.
Наконец за дверью раздался Танин голос:
— Вы не стучите. Вы Тимку разбудите. Он уснул.
— А как же я?
— Я вам на улице постелила. Там и поесть найдете.
Я стоял перед дверью, соображая, что делать. Но не ломать же ее в собственном доме? Я нашел на дворе тюфяк, лег и прикрылся одеялом. Комары не давали мне покоя.
— Начинается дьявольская жизнь, — ворчал я, — придешь домой, а спи под дверью.
Спать мне расхотелось. Я встал и пошел рыть колодец.
Ночь была светлая; на востоке и севере полоской рдела заря, спали деревья, спали травы, спали птицы, устав от долгого дня; лишь в болоте кричал дергач: крен-крен — да я ковырял на дне колодца лопатой.
Сквозь тонкие стены домика мне было слышно, как проснулся Тимка и как он разговаривал с Таней.
— Это кто шумит?
— Лоси ходят, спи.
— А у нас они так не ходят. У нас они лучше, да? А батя скоро приедет?
— Скоро. Сделают операцию, он и приедет.
— А он не умрет?
— Вот глупый. Разве он может умереть?
— А тетя Даша говорит, что может.
— Она ничего не понимает.
— Иван лучше понимает, да? Он говорит, что батя скоро приедет. А ребята с Иваном к нам придут?
— Придут. У нас сейчас очень важное дело.
— Какое дело?
— Тебя это не касается. Ты спи.
— А дяденька где?
— Он нас охраняет.
Я скреб колодец долго и уснул тут же, обхватив черенок лопаты.
Утром, к удивлению Тимки, я появился из-под земли. Он так и уставился на меня.
— Ты из земли вылез? — спросил он.
— Из земли.
— Ты великан?
— Какой там великан!
— Нет, ты великан. Ты до солнца достанешь.
— Чего проще. Стоит только захотеть.
Часам к десяти я шагал в Белую Холодицу. Протоптанная тропинка в жестких зарослях вереска привела меня через высокий сосновый бор к небольшой опушке у ручья. Кордон был невелик: дом, сараюшка, две полосы с картофелем. У сарая на бревне сидела пожилая женщина и перебирала бруснику. Меньшиков был вдовцом, и я посчитал женщину случайно забредшей ягодницей.