Как-то по весне к Василию Кирилловичу попросились на постой три девахи. Озорные хохотушки звонкими голосами вспугнули скитническую тишину избы, прогнали из нее нелюдимую хмурь.
Василий стоял, упираясь плечом в косяк двери, угрюмо смотрел на круглые, налитые, белозубые лица девушек и тяжело молчал.
— Посторонись, пень! — игриво двинула его локтем первая, переступая порог сторожки.
— Да ты что, ай без хозяйки домовничаешь? — вскинулась она на Василия, садясь на широкую, почернелую от времени скамью.
— Один! Устраивайтесь, — сурово пробурчал он и, не оглядываясь, грузно ступая, сошел на землю.
— Ну, девоньки, медведь! Как есть медведь в берлоге!
— Не бойсь, не задерет! — озорно откликнулась другая, и девушки звонко расхохотались.
Через час изба преобразилась. Годами не мытые окна заиграли солнечным светом; всё деревянное — стол, пол, скамья, табуреты, — выскобленное ножом, свежо забелело чистым деревом. До медного жара оттерли самовар, убрали посудную полку бумажными кружевами; выставили никогда не выставлявшуюся зимнюю раму, распахнули окно, и прокоптелая затхлость уступила место вольному лесному духу.
С деревянной самодельной кровати стащили всю рухлядь. Слазали на сушило, набили длинный мешок пахучим сеном, устлали белой простыней, прикрыли лоскутным одеялом, на подушку натянули розовую свежую наволочку, а над кроватью растянули по стене дорожкой широкий, домотканый рушник с оранжевыми петухами.
Вечером вернувшийся из леса Василий застал постояльцев за самоваром.
— А мы, тебя не дождавшись, чаевничать решили, — словно оправдываясь, проговорила сидевшая за самоваром.
— Да ты што уставился? Иди помойся, да за стол, — сверкнув зубами, прикрикнула она на лесника.
— Нас трое, а он один — испужался, — засмеялась другая.
— Озорные вы, — махнул рукой Василий и шагнул на крыльцо к рукомойнику.
Разливавшая чай подвинула ему табуретку и спросила так просто-домовито, будто всегда вот так-то и сидела здесь за самоваром и управляла чаепитием:
— Тебе пожиже ай как?
— Наливай, — пробурчал он, не поднимая головы, и потянул руку за баранкой. Попробовал было откусить, не осилил, ухмыльнулся — топором бы ее.
— А ты помакай — обмякнет.
— Ничего, управимся. — Положил на ладонь, нажал, баранка хрупнула и рассыпалась.
— Эк тебя господь силенкой наградил, сердешный! — повернулась к нему девушка за самоваром.
— Как тебя звать? — строго обратился к ней Василий.
— Девчата кличут Фешкой, а поп окрестил Ефросиньей.
— Стало быть, Фрося. Ну, а меня, значит, Василий.
Так поселилась с двумя подружками у Василия Фрося.
Через три недели пошел моль. Все занялись скатыванием с берега в реку бревен. По мере того, как все меньше и меньше оставалось несплавленной древесины, все больше и больше уходило людей к низовью, к запани, где связывали бревна в плоты.
Наступила пора отправляться и Васильевым квартирантам. Но, видать, на роду Фросе было написано навсегда поселиться у Василия Кирилловича Борунова в глухом лесу на крутом берегу торфянистой Яны. Случилось это так.
Готовясь к отъезду, девчата затеяли большую стирку и полную генеральную уборку всего дома. Скоблили, терли, мыли, печку мелом мазали, медную посуду толченым кирпичом в блеск вводили.
Василий, не желая им мешать, чуть свет, по ранней заре ушел в лес. Да и не хотелось выдавать девчатам своего душевного состояния. Сжился с ними, оттаяла душа от девичьего веселого, доброго говора, от уютного чаепития. Уедут — опять один, опять тоска, опять лес, ветер, дождь, снег по пояс да голодный волчий вой. Опять дремучая, берложная жизнь. Ушел угрюмый, чувствуя себя заброшенным, никому не нужным.
Две подружки, закончив уборку, отправились за три километра сговариваться насчет завтрашнего совместного отъезда. Дома осталась одна Фрося. Надо было высушить и уложить в сундучки белье.
Василий вернулся раньше обычного. Вдалеке погромыхивал гром, падали редкие, крупные, предгрозовые капли.
Фрося, торопливо сорвав с веревки белье в кошелку, поднималась с ней по лестнице на сеновал. Василий, грузно опираясь ладонями о стволы ружья, смотрел, как на ступеньках мелькали загорелые, тугие икры, гнулось под тяжестью корзины ее молодое сильное тело. Вдруг он рванулся к Фросе и, не дав спрыгнуть на землю, схватил в охапку, до боли прижал к груди и, шумно дыша, понес в избу.
Она испуганно взвизгнула, но, взглянув в его пылающие, дикие зрачки, увидала неотвратимое, притихла, разжала пальцы, выронила корзинку.