Георгий Викторович увлеченно рассказывал о жестокой борьбе за существование дерева с момента выхода его из земли до конца жизни.
— Человеку не грозит столько бедствий, сколько вот этому хилому существу, — говорил он, опускаясь на корточки перед тонюсеньким прутиком и осторожно трогая толстым пальцем нежный, гибкий кончик будущей липы. — Ребенка оберегают от болезней, от ушибов, а его надо уберечь не только от болезней и ушибов, но и от зайцев, зверей, птиц, мороза, жары, вредителей. Но и это не все: поднимется, раскинет ветви, станет деревом, и начнется смертельная борьба за солнце. Гляди! — указывал Георгий Викторович на длинную, хлипкую осинку. — Забили ее березы, и она, как чахоточный человек в непосильном труде, оказалась обречена на гибель. Видишь, как она из последних силенок тянется к свету, как пыжится вылезти из плотного окружения густолистных, высоких берез. Да где там! Они вон какие битюги. Разве ей, бедняге, справиться самой без помощи человека? Надо бы свалить две-три березы, устроить ей световой прогал, да нельзя! Человек помогает своей выгоде, а не немощи; через два-три года березы в дело пускать можно, а осинка только зря соки из земли высасывает, мешает им, лишний кусок хлеба отнимает у них — ну и пускай умирает, и чем скорее, тем лучше! Такова логика жизни. А вон смотри, как причудливо изогнулась береза, словно кто-то ударил и перебил ей хребет. Оказывается, вглядись попристальнее, соседка прижалась к ней, когда она была еще молоденькой, чтобы самой скорее к свету выбраться, и березка вынуждена была изогнуться, искривиться, навек остаться горбатой, чтобы избавиться от более сильной соседки и все же дотянуться до живительных лучей солнца.
Вечерами долго светилась в кабинете Георгия Викторовича настольная лампа. Сквозь тюлевые занавески обрисовывалась склоненная над бумагами голова. Он умел работать и любил работу.
Зимой дел было меньше, и Георгий Викторович чаще ходил на охоту.
Больше других мне нравилась его пара русских гончих. Вязкие, паратые, голосистые, они доставляли особенное удовольствие, когда подваливали к Караю или Карай присоединялся к ним, — тогда снежная тишина уступала место трехголосому слаженному гону с заливом, плачем, трубным низким подпевом.
— Упоение! Концерт! — наклоняет ухо в сторону лая Георгий Викторович и, осторожно переводя предохранитель, приготавливается к выстрелу, отступив с дороги в запорошенный куст.
Как-то после охоты он предложил мне переночевать у него, с тем чтобы утром сходить к сосновым посадкам.
— Лесник уверяет, что молодень не тронута лосями и зайцами, — что-то не верится! Надо самому взглянуть. Кстати, покажу тебе лисьи норы!
Я согласился. Утро выдалось морозное, колкое. Над лесом повисло багряное солнце, расплавленно пламенели стволы сосен: искрились инеем ветви.
Георгий Викторович, грузновато придавливая наст, скользил на широких охотничьих лыжах. Барашковая ушанка то и дело задевала нависающие лапы деревьев, и снег метелил с них, оседая мукой на плечах и спине. Я много ниже и легче Георгия Викторовича, и двигаться за ним по накатанной лыжне мне было легко. Тинь-тинькала синичка, трудился дятел, хлопало застуженное дерево, одиноко каркала ворона — звуков полно, и все же тихо. Так тихо, что звенит в ушах и слышно, как падают с веток комочки снега.
— Все прекрасное покоряет, — отвечая своим мыслям, негромко заговорил Георгий Викторович, — показывает тебе твое собственное несовершенство, и от сопоставления становится грустно. Впрочем, — добавил он, — каждый по-своему воспринимает природу.
До посадок километра три шли молча, вслушиваясь в тишину, в певучее — шшш… — скользящих лыж. Вдруг послышался хруст. Мы обернулись и увидали редкую картину: недалеко от лыжни мчался молодой лось. Мелькнул в белых, сбрасываемых с деревьев хлопьях и исчез, оставив борозды разворошенного снега.
За ним шагах в двухстах ровными, сильными махами, точно попадая передними лапами в глубокие просовы лосиных ног, бежали волки.
Все это произошло так неожиданно-стремительно, что Георгий Викторович не успел вовремя приготовить ружье. Заторопился, засуетился и выстрелил, не целясь, сразу из двух стволов, когда волки были уже недосягаемы для дроби. Вожак великолепным атлетическим прыжком метнулся в сторону, и за ним, словно по команде, также рванулись три задних волка.
— Через пять-шесть часов наступит финал! Я прекрасно вижу… — воскликнул Георгий Викторович, щурясь на заснеженный березняк, как будто действительно видел там то, о чем говорил.