Кутька при полете скворцов никакого волнения не проявлял, ни разу не сделал попытки взлететь к стае, даже никогда ей не крикнул. Боялся лететь? Конечно, нет. Не мог домашний скворец ничего знать об опасностях дальних полетов.
А не привязался ли он всеми своими птичьими силенками к странным, чуждым, огромным для него существам, полюбившим его, малую пташку?
Как бы там ни было, творог или любовь, но что-то прочно прикрепило скворца к его всегда открытой тюрьме. Настежь клетка. Лети куда хочешь. А он остался в неволе до конца своей долгой жизни.
— Околеет скоро твой скворец, — сказал брат, недавно окончивший академию, — он весь поседел.
— Ты все врешь, Федька, — повторял я по старой памяти, — хоть ты и доктор, а врешь.
— Смотри, концы перьев у него стали белыми. Старческое исчезновение пигмента.
— Ну, пошел плести. Пигмент! Просто врешь.
Но он был прав. Кутька заметно побелел.
— У него лысина начинается, — неумолимо твердил чересчур внимательный доктор, — на человеческую мерку он прожил лет девяносто. Довольно.
Тоже напрасно возражать. Мелкие перышки на голове у Кутьки выпали, голый череп высунулся остро и жалко.
Я приносил Кутьке творог ежедневно. Скворец клевал его жадно, однако продолжал худеть и терять перья с шеи.
Скворцу шел восьмой год, а мне восемнадцатый.
Я все еще задыхался в гимназии.
— Потрудитесь придавать вашему лицу благочестивое выражение, когда отвечаете урок закона божьего, — сказал мне поп.
— Черт бы вас взял с вашим законом! — выпалил я и убежал.
За мной посол: пожалуйте в карцер.
А, так! На трое суток с гончими закатился я в отдаленные леса. Го, го, собачки! Ату ее! Вертись, рыжий хвост! Ба, бах! Кувыркнулась лисица. Труби победу, медный рог! Когда вернулся, говорят: выгнали из гимназии. Беда! Дома житья не стало.
— Анархист! Негодяй! Лодырь! Ему в университете пора быть, а он со скворцом сидит. Находка тоже: чучело облезлое.
Все правда. Преступник я: батюшку к черту послал. Ужас!
Плохой вид у скворца. Шея стала голой, весь осунулся. А бодро прыгает, смотрит весело.
— Вот творожку Куте принесли. Только скажи, кто ты такой, скворушка?
Черный глаз задорно выглядывает из лысого черепа.
Клюв раскрывается.
— Не дам. Сначала скажи.
— С… с… кр… шка-шка.
— Ну, кушай! Ничего, милый мой, мы еще поговорим.
В девятый раз свою песню весны скворец брызнул великолепно. Булькал, свистел, заливался, фыркал — все как следует быть, что выходило очень жалко при странной его наружности.
И вновь пришла весна. Скворец запел, но вместо свиста у него вырвался какой-то хрип. Бедный старик Кутька свалился с жердочки, попытался встать, всплеснул крыльями, перекувыркнулся на спину. Черные лапы его медленно двигались. На одной все еще виднелся толстый белый рубец от дробины, так удивительно изменившей Кутькину жизнь. Теперь настала смерть.
С тех пор прошло много лет. Давно пора забыть это птичье происшествие, но невозможно. Оно по-прежнему чудно волнует мне сердце.
Я старик. Но когда брызжет весенняя песня скворца, я снова мальчик. Вот широкая отмель реки. Ярко горит над ней красный свет солнца. Бухают выстрелы, эхо ворчит в лесу на другом берегу. На песок валятся черные птички. Я бегу, хватаю маленькое пернатое существо… Это — Кутька.
Он связан со мною неразрывно, надолго, навсегда. О, детство, молодость, лучшая пора жизни! Самые невзгоды тех дней теперь представляются счастьем. Как буйно бились тогда чувства!
И десять лет того времени пустяк? Не может быть.
Не верю, что скворца при мне удерживала любовь только к творогу.
СЛОНЫ ПРИЕХАЛИ
Индианка
Приехали четыре знатных индианки. Их просторный, особенно прочный вагон не отличался роскошью обстановки: там лежало грудами сено и стояли кадки для воды. В кадки на станциях накачивали воду насосом.
На вокзале множество встречающих, толпы любопытных, усиленный наряд милиции. Не хватает только оркестра.
К сожалению, огромный вагон знатных путешественниц не плотно стал к платформе, а паровоз, чересчур поторопившись, ушел. Двадцатишестилетняя индианка Бэби отказалась выйти из вагона, указывая на пол-аршинный зазор между вагоном и платформой. Это была явная придирка: ей ничего не стоило перешагнуть такую пропасть. Но как быть с капризницей, которая весит сто двадцать пудов?