Она наклонилась, взяла с пола несколько поленьев, бросила их в печь и затопила её. А потом сняла с ржавого гвоздя у двери чёрную накидку и, надев на голову капюшон, вышла из избушки. Ласковое солнце, освещавшее лес утром, теперь ушло, спряталось за плотными тучами. Небо затянулось туманной дымкой, и на землю медленно опустился густой туман.
Захария подняла голову, прислушалась и понюхала носом воздух. И вот наконец взглянув вниз, она увидела лежащего на крыльце ребёнка. Мёртвое тельце его было неподвижным, ручки и ножки безвольно раскинулись по сторонам. Весь он был маленький, жалкий, похожий на лягушонка.
Захария покачала головой. Её лицо при этом не выражало никаких эмоций. Казалось, она даже не удивилась увиденному. Несколько минут старуха смотрела на младенца презрительным взглядом, но потом склонилась над ним, подняла с крыльца вместе с пелёнками и, прижав к груди, занесла в избушку.
Едва Захария поднялась по ступенькам, Уголёк протяжно замяукал.
– Это всё ты, окаянный. Спокойно помереть не дашь! – проворчала Захария, укоризненно глядя на кота.
Положив кулёк с мёртвым младенцем на стол, она первым делом поворошила угли в печи. Потом достала муку, воду, замесила тесто, растолкла в деревянной ступке сухие, горько-пахнущие травы и добавила к ним соли.
Взяв со стола нож, Захария замерла с ним над неподвижным тельцем мертвого мальчика, а потом резко ткнула острием ножа маленькую пятку и поднесла к ней ступку с травами. Две ярко алые капли капнули в ступку, тогда старуха резким движением рассекла свою ладонь и добавила в ступку собственной крови.
Этой смесью она стала тщательно натирать тельце ребёнка.
Шепот Захарии звучал как песня, взлетал к потолку, рассеивался в душном воздухе маленькой избушки. Натерев ребёнка травами, Захария раскатала тесто и завернула в него ребёнка, тщательно обмазав тестом его личико, оставляя нетронутыми лишь нос и рот.
– Пекись-пекись, да не перепекись. Корка налейся золота да румяна, а начинка получись сочна да жирна, – проговорила она.
Положив ребёнка на лопату для хлеба, она сунула лопату в печь, а сама села на лавку и стала ждать. Дыхание её было тяжёлым, свистящим, окровавленными руками она без конца теребила край своего фартука. Чёрный кот сидел на печи, смотрел на Захарию прищуренными глазами. В избушке было тихо, и эта тишина словно тянула за волосы. Старуха, не выдержав, встала с лавки, подошла к печи и прислонилась к ней лбом.
– Ну же, печка-матушка, не скупись, отдай мне дитятко живым…
Но угли по-прежнему едва тлели, огонь в печи не разгорался.
– Печка-матушка, не скупись, отдай дитятко живым! – снова проговорила Захария, и в этот раз в голосе её прозвучала искренняя боль.
Когда из синих глаз на пол возле печи упали две крупные слезинки, тогда из печи послышался громкий треск, и тут же внутри вспыхнули языки яркого пламени, они стали лизать ребёнка, обёрнутого в тесто. Всё вокруг затряслось, заходило ходуном, и вскоре избушку огласил громкий плач.
Захария взглянула на кота, который по-прежнему равнодушно дремал, не обращая внимания на происходящее, и лицо её просияло. Она снова села на лавку, и пока ребёнок плакал, она тоже вытирала с глаз слезинки краем потемневшего от времени фартука. А когда плач ребёнка стих, старуха вынула лопату из печи и положила её на стол. Встав возле стола, она закрыла глаза и дрожащим голосом затянула песню:
Июлия проснулась от громкого стука в окно. Она села на постель, не понимая, что на дворе – день или ночь.
– Егор? – окликнула Июлия, но ответа не получила.