Но все это придет потом, через много лет после того дня, когда мы с Мишкой стояли у своей яблони.
Тяжелые ветви лежали прямо на земле, мы съели по яблоку, они еще немного горчили. Рвать было рано. Едва тронулись в обратный путь, как в небе опять загудело. Прямо над нами летел немецкий самолет, летел непривычно низко, и из него сыпались листки бумаги. Листки кружили над лесом, над табачной плантацией. Один отнесло в нашу сторону, и Мишка прямо в воздухе поймал его. Самолет немецкий, с крестами, а буквы на листках оказались русские — это сразу нас удивило.
Мы прочитали листок залпом: в нем что-то говорилось про донских казаков, про их храбрость, и мы соглашались с этим, хоть и не могли понять, почему это немец вздумал хвалить нас. Последние строчки ошеломили, в них было написано, что Советский Союз побежден и мирные жители Дона должны с хлебом и солью встречать войска фюрера.
— Побежден? — переспросил я, растерянно глядя на бумажку.
— Брешет, гад! — сказал Мишка, ища глазами самолет.
— А самолет, дойдя до леса и усеяв весь луг листовками, развернулся и летел уже назад.
— Брешешь ты, гад! — закричал Мишка и потряс кулаком. — Никто нас не победил!
— Дулю тебе, вот, вот!
— У-у, фриц поганый…
Мы презирали тот самолет, мы ненавидели его, как могут ненавидеть только мальчишки, бросались в него яблоками, грозили кулаками; мы растоптали бы его, окажись он на земле. Но самолет все так же низко летел навстречу, и казалось, ему не было до нас никакого дела. Мишка начал хватать с земли листовки и рвать их на клочки. Зажав несколько штук в кулаке, он, приплясывая, провел ими по некогда изрешеченному солью месту и бросил вверх. Самолет дернулся, накренился, и вокруг нас засвистели пули. Мы кинулись за яблоню и упали в траву. Тра-та-та-та, тра-та-та-та, — неслось сверху. Вжик-вжик-вжик, — отзывалось рядом с нами. Мы видели, как падали, будто подрезанные косой, стебли кагальника, сыпались сбитые яблоки. Мы лежали, прижавшись к земле, затаив дыхание. Самолет еще немного покружил и скрылся за лесом.
Когда все кругом стихло, мы осторожно встали, огляделись и бездорожно, через талы, побежали в станицу.
Возле леса нам встретился Колька Клок. Он был старше меня и даже старше Мишки, но все еще ходил в четвертый класс, потому что в каждом сидел по два, а то и по три года. Колька привык к этому и даже придумал оправдание — со смехом говорил, что у него больная голова, и в доказательство показывал белый клок волос на затылке.
— Лазили в моих закиднушках? — хмуро спросил Клок, загородив нам дорогу.
— Нужны они нам! — отозвался Мишка и лениво цвиркнул слюной.
— В нас немецкий самолет стрелял, — похвалился я.
— Загибай! — не поверил Клок.
— Больно надо…
— Побожись, — пристал Клок.
— Клянусь матерью и отцом! — выпалил я.
— Одурел, что ль, немчура?
Мишка с достоинством хмыкнул:
— А что мы, не русские, что ль?
— Он листовки бросал, мы их рвали.
— Тоже мне бойцы, — протянул Клок и пошел дальше.
И было видно: он завидует, что за нами, а не за ним гонялся самолет.
— Эй, — крикнул Колька, — завтра собирайтесь в степь! Все пацаны поедут…
На закате солнца в станицу вошла конница. Изо всех дворов сыпанули люди к школе, где остановились бойцы. Я сидел на крыльце и шелушил кукурузу, собираясь ее молоть. Уходя на ферму, мать наказала мне намолоть на кашу. Только я принялся за работу, как пришлось бросить все и бежать к школе. Вся площадь была запружена военными на лошадях и родничковцами. Играл духовой оркестр. Пробившись в середку, я раскрыл от удивления рот: под музыку танцевал высокий и белый как снег конь. Он выделывал такие коленца, что люди только ахали. Конь то шел, поднимая передние ноги в такт музыке, то начинал плавно кружиться, развевая пушистым хвостом. Молодой лейтенант сидел на нем, почти не держась за повод, и улыбался, поглядывая на удивленных до крайности людей.
А родничковцы всё подходили. Женщины хватали за рукава военных и о чем-то расспрашивали их. Из ближних дворов несли лепешки и кипяченое молоко прямо в горшках. Председатель колхоза Буланкин стоял возле черной «эмки», втолковывал что-то лысому грузному командиру и показывал култышкой правой руки на далекий лес, за которым был Дон.
Вдруг вокруг автомобиля засуетились, забегали, и над площадью прокатился зычный голос лысого:
— По ко-о-оням!
Через несколько минут о конниках напоминала только густая пыль, плавающая на улице, да следы кованых сапог.