С той поры нашлась управа и на привязанную добычу. Страви их две друг с другом — одна другую и порвет. Тот кусок короткий Востряк сдавать не стал, придумал его с собой на дело брать. Поначалу смеялись над ним — на охоту дичь понес! — а как начал его отряд добычу за добычей таскать, так и примолкли. А когда Востряка в тоннеле зубами звездануло, устроили парню пышное вскрытие, и память его поделили между командирами. Вот это судьба! Смело можно сказать — не зря боец жизнь прожил!
Небольшой кусок добычи теперь каждый отряд с собой носит, и в нашем такой есть, раздоркой называется. Брось его сразу на две добычи — они тут же и подерутся, будут искрами плеваться, пока хоть одна, да не порвется. Только вот заволочь раздорку на дырявую башню непросто будет. Ребята мы, конечно, натасканные, специально отобранные, но как глянешь на этакую высоту — ох, мохотно! Ни один отряд еще с башни добычу не рвал… А мы вот возьмем и сорвем! И за это нас перед следующим походом в спину колоть не будут! Это ли не счастье? Да ради такой благодати не только на башню — на Луну залезть попытаешься! Как у нас в клетках говорят: попытка — не пытка. Пытка — укол…
Народу у Казбековой будки в этот раз еще больше собралось. Целая толпа перетаптывается. Стоят, языки чешут да под ноги плюют. Курить-то Казбек перед уколом не велит, сам лично каждого обнюхивает, вот и мучаются, которые курящие. Всю землю вокруг заплевали.
Пристроил я Мишу возле забора.
— Смотри не зевай, — говорю тихонько, — как готовая партия выйдет сразу давись, продвигайся к двери.
— А куда это мы пришли? — шепчет.
— Тебе какая разница? Топчись знай да на дверь поглядывай!
Стоим. Жарко, солнце припекает. Народ, видно, совсем дуреет на припеке — кто во что горазд врут, лишь бы не молчать. Попробовал я было опять про темные силы, дескать, уверуйте, убогие, и наступит новое царство, — нет, не слушают. Ну и хрен с ними!
— Вчера, ни в жизнь не поверите… — Костян рассказывает (он уж здесь! Вот с кого уколы, как с гуся вода!), — иду, значит, мимо подстанции. Вдруг в траве — ш-ш! — шуршит. Думал, змея! Тонкая, блестящая, извивается — ну вылитая гадюка!
— Вот сволочи! — Нинка перхает тихо, не в голосе, видно, после вчерашнего. — Разведут всяку дрянь в акваримах, а потом на улицу выкидуют! Нормальному человеку на землю не прилечь…
Костян кепкой на нее машет.
— Да не то! Я как поглядел, а в ней метров двадцать! В змее-то! Тогда сообразил, что это кабель силовой!
— Кому про что, а вшивому про баню! — ржут в толпе. — Костяну везде цветмет мерещится!
— Тьфу ты, в самом деле! — Нинка злится. — Вот удивил! Ну, тащит кто-то кабель, а тебе и завидно?
— Да никто не тащит! — Костян в ответ. — Говорю же — сам ползет! Там трава еле-еле по колено. И он по ней зигзагами, зигзагами! А вокруг никого. Я тогда за ним. Интересно же! До самого забора шел. Во-он там он нырк на институтскую территорию! И в подвал утянулся.
— Так, может, это змея и была? — спрашивает кто-то этак, с подъюбочкой. — Чего кабелю в ветеринарном институте делать?
А из толпы:
— На Казбековы уколы приходил!
Хохочут.
— Да что я, кабель от змеи не отличу?! — упирается Костян. — Чуть за хвост его не ухватил! Нормальный кабель, Шэ-ВэВэПэ — два на ноль семьдесят пять! Мне ли не знать!
— Это в голове у тебя два по ноль семьдесят пять! — изгаляются. — Да в каждом глазу по три семерки!
Плюнул Костян.
— Говорил же — не поверите!
— А вот сейчас Казбек выйдет — мы у него спросим!
И тут мне в руку будто зубами кто впился. Я аж подпрыгнул. А это Миша, мать его, всеми своими черными когтями ухватил меня за локоть и тянет.
— Не надо меня к Казбеку! — пищит. — Пожалуйста, не надо! Я от него весной только убежал!
И в слезы! Все смотрят на него, как на психа, да и я, признаться, ни черта не понимаю.
— Да ты пусти руку-то! — говорю. — Смотри, до крови разодрал, дурак блаженный! Чего опять испугался? Казбек сроду никого силком не держит. Хочешь заработать — заходи, нагибайся. Не хочешь — вали на все четыре!
— Он меня ищет! Увидит — убьет! Уйдем, пожалуйста!
— Белочка у пацана, — Костян говорит, — дело известное, Меня с метилового так же вот колбасит…
— Да на кой хрящ ты ему сдался?! — ору на Мишу. — Перегрелся, что ли? Ты его видел вообще, Казбека? Хоть раз?
— Я у него при виварии работал, — хлюпает, — за крысами ухаживал, эпидуральную пункцию делал…
Ишь какое слово вспомнил, оборванец! Видно, и впрямь чего-то было. Вот тебе и Казбек! Выходит, не одни мы у него подопытные звери. Есть и помельче. Только чудно это — спинномозговая пункция у крысы. Сколько я Казбека помню, никогда он наукой не интересовался. Да и какая ему наука, бандюгану? Всю жизнь в институте шоферил, потом в коммерцию подался, с ларьков копейку сшибал, ранен был в разборках, по больничкам отлеживался. Спинномозговой жидкостью тоже, видно, для бизнеса начал промышлять. Кому-то, стало быть, нужен он, горький наш бульон…
— А крысы-то ему зачем? — спрашиваю. — Бомжей, что ли, мало?
Смотрю, вокруг нас с Мишей народ уже собирается. Ох, перемолчать бы лучше эту тему, не дай Бог, до Казбека дойдет! Да поздно, сам же спросил.
— Он в журнале прочитал, — рассказывает Миша, — если крысу чему-нибудь научить, например, по лабиринту ходить, а потом ее мозг скормить другим крысам, то все они лабиринт с первой попытки проходят, не хуже крысы-донора…
Народ-то не понял, что за доноры-шмоноры, а Костян враз ущучил.
— Вот это толково! — ржет. — А мы, дураки, по восемь лет в школе парились! Куда проще — тюкнул училку по темечку, мозги ее с горошком навернул — и ду ю спик инглиш!
Миша все не заткнется никак.
— А если донор — человек, — говорит, — то крысы начинают надписи понимать. Только мозг человеческий достать трудно, приходится жидкость брать — тоже помогает…
Тут меня вдруг трясти начало, я даже испугался, думал — в припадок бросит. Оказалось — в хохот. Стою и ржу вместе с Костяном, как дурак. Да дурак и есть! Это что же выходит? Вот для каких научных изысканий мы свои спины под иглу подставляем! Жизнь отдаем по миллиграмму! А многие уже и отдали — закопали их после тех уколов. Смешно, блин!
— Но ты-то, Миша! — хохочу, рукавом утираюсь. — Ты-то! Биофак закончил! Не мог объяснить ему, что все это ерунда на постном масле?! Самому-то не смешно было — крыс мозгами кормить?
Смотрит Миша на всю нашу развеселую компанию, а сам и не улыбнется. Какое там! Глаза дикие, пуганые, лицо иссохшее, как у старика. И говорит, будто во сне:
— Стылый тоже сильно смеялся…
Тут смех потух, как окурок притоптанный. Тишина. Только Мишин голосок:
— …Когда Казбек ему рассказал, он прямо до слез хохотал… а потом и говорит: «Хорошо. Пусть так и будет». И стало так.
Смурняга сорвался. Он шел первым, и хорошо шел, обогнал остальных так, что его еле видно было. Мы еще карабкались по толстой башенной ноге, а Смурняга уже маячил почти на середине. Он бы и больше от нас оторвался, да приходилось ему тянуть за собой хвост раздорки и напарника своего Клюкву, который вроде как помогал ему. На самом деле Клюква только за конец раздорки держался. Он бы рад помогать, да разве за Смурнягой угонишься? Смурняга всегда в первых ходил, готовился с душой, не халявил. А уж как он мечтал до большой добычи первым добраться! Прямо из шкуры лез. И на дырявую башню так же шел — не напоказ, смотрите, дескать, каков я боец, и даже не за командирством, хоть командирство светило ему стопудово за этот поход, а так, будто жить не мог без той добычи наверху. И то сказать, сколько уж она, добыча-то, над нами висит, душу выматывает, длинная да блестящая, а мы все грязные хвосты по земле собираем. Вот и кинулся Смурняга на башню, как в атаку…