Пастор быстро изогнулся – правым бедром и левым плечом. Он сказал со вздохом:
– Вы знаете, по роду моих занятий приходится время от времени затрагивать вопросы подобного плана.
– А в чем Божий Промысел? – спросила Джойс, прибегнув к заинтересованному, отнюдь не враждебному и вполне рассудительному тону, который, как я научился распознавать, таил в себе угрозу.
– Вы знаете, отвечая на этот вопрос, начнем с того, что отбросим все ложные толкования. Например, он никак не связан с истерическими хлопотами по поводу состояния вашей души, с воскресением вашего тела после смерти, с обществом святых, с грехом и раскаянием или выполнением вашего долга в той сфере жизни, куда судьбе было угодно…
Я настроился на выслушивание исчерпывающего списка всего, что в Божьем Промысле не содержалось. Джойс, однако, перебила:
– Но в чем же Его Промысел?
– Я бы сказал… Я бы так выразился, что… Бог ждет от нас… – насмешливые нотки звучали в последней фразе, – борьбы с несправедливостью и угнетением во всех уголках земли, будь то Греция или Родезия, Америка или Ольстер, Мозамбик с Анголой или Испания…
– Но это все политика. А что касается религии?
– Для меня это… религия в своем истинном значении. Конечно, я могу заблуждаться во всем этом. Не мне учить людей, что им следует думать, как им следует…
– Но вы ведь пастор, – сказал Джойс все с той же рассудительностью. – Вам платят за это, чтобы вы учили людей, что и как им думать.
– Мне, прошу прощения, такой подход кажется устаревшим…
– Мистер Зон-нен-шайн, – вмешалась Диана, разрубив слово, словно топором, так, что оно стало похоже по звучанию на какое-то китайское имя, составленное из трех одиночных слогов.
Пастор похвально выдержал довольно продолжительную паузу и затем сказал:
– Слушаю вас, миссис Мейбери.
– Мистер Зонненшайн… Мне ужасно неловко, но все же не могли бы вы ответить на один нахальный вопрос?
– Да. Да, прошу вас. Это…
– В чем же… смысл, если человек с такими понятиями, как у вас, занимает пост священника, – человек, который говорит, что ему безразличны долг, людские души, грех? По-моему, именно этими вещами и должен заниматься пастор, разве не так?
– Ну, согласен с вами, что традиционный…
– Я хочу сказать, да, конечно же, я согласна с вами насчет Греции и всех остальных стран, там ужас что творится, но всем нам это уже известно. Вы только не обижайтесь, пожалуйста, и мы, и многие другие повторят, что человеку в вашей должности лучше не брать на себя роль одного из этих, ну, как их там…
– Одного из тех типов на телевидении, которые читают нам лекции о проблемах сегодняшнего дня, о свободе и демократии, – сказал Джойс с еще большей рассудительностью, чем раньше.
– Понимаете, в такой функции вы нам просто не нужны. Мистер Зонненшайн, а вам не приходила случайно в голову такая мысль, сами посудите: когда все вокруг живут – это ведь ужас какой-то! – опережая события, зная все обо всем и о каждом в отдельности, тут уж, наверное, именно вам следовало бы занять жесткую позицию, напомнить людям про геенну, про грех и вечное проклятие и не давать никому спуску вместо того, чтобы жить себе…
– … и не брать особо в голову, как не берут все остальные, – подхватила Джойс. Она допила свой херес, глядя на меня поверх стакана.
– Но согласитесь, человек должен говорить правду, как он ее понимает, в противном случае ему…
– Вы действительно так думаете? А вам не кажется, что это чуть ли не самое рискованное занятие, какое только можно придумать?
– Возможно, вам только кажется, что вы знаете правду, – закончила Джойс.
– Возможно. Ну ладно. Итак. Вынужден покинуть вас, мне надо повидаться с майором, – сказал служитель Бога так торопливо и так решительно и с такой стремительностью отбыл сразу после этого, что свидание с майором (хотя в действительности среди присутствующих и был настоящий майор в отставке), должно быть, являлось в семье Зонненшайнов эвфемизмом для посещения сортира.
Я обернулся к Джойс и Диане. Впервые я был свидетелем такого согласованного взаимодействия этих двух молодых особ.
– Послушайте, вы с таким мастерством отшили его – и правильно сделали. Поздравляю, у меня бы так не получилось. Позвольте предложить вам что-нибудь выпить.
Во время моей речи они переглянулись быстро, как будто обмениваясь мыслями, потом посмотрели на меня без особой приветливости. Диана, широко раскрыв глаза, наклонилась вперед:
– Морис, для чего ты это сделал, для чего привел этого мерзкого зануду в собачьем ошейнике?
– Я его не приводил, он сам рвался составить вам компанию, а я подумал, что будет меньше хлопот, если я…
– Неужели ты не мог остановить его? – спросила Джойс.
– Думаю, что мог бы, да; если б я знал, что это так важно.
– Конечно, Морис, ты же видел, что мы разговаривали.
– Виноват. Кстати, если речь зашла о вашем разговоре…
– Ты хочешь напомнить про нас с тобой, про то, как собраться втроем в постели, – сказала Джойс, лишь слегка понижая голос и таким тоном, будто мы переключились на менее вдохновляющую, достаточно заезженную тему.
– Тсс… Да. Ну, что вы…
– Мы думаем, что самое лучшее время будет сегодня после обеда, в четыре часа, – сказала Диана.
– Отлично. Можно будет…
– Где? – спросила Джойс.
– Я думаю, что можно было б воспользоваться восьмым номером во флигеле. Его только в понедельник будут заселять. Я дам знать Дэвиду, он проследит, чтобы нас никто не побеспокоил.
– Что ты скажешь ему?
– Предоставь это мне.
Что я и сделал – дал знать Дэвиду в той же форме, как и раньше в подобных случаях, когда я намеревался провести время с дамой в стенах своей гостиницы, хотя и не попросил его, как в нескольких предыдущих случаях, распорядиться насчет бутылки шампанского, ведерка со льдом и стаканов в приготовленном номере; я опустил эти детали не столько из соображений экономии, сколько из-за своей неспособности придумать, каким образом сказать Дэвиду о нужном количестве стаканов. Этот короткий разговор состоялся сразу после малоаппетитного обеда в главном обеденном зале. Пастор присутствовал; он полностью пришел в себя после трепки, заданной ему девушками, и был даже полон кипучей энергии, за чаем сделал колкий словесный выпад в адрес Ника (как Ник поведал мне потом) и ушел последним из гостей, изрядно нарезавшись, залив в себя напоследок полстакана моего «Тейлора» урожая 1955 года. Я пожелал ему всяческих неприятностей на его пикнике с жареными сосисками в Ньюхеме. Когда за ним наконец закрылась дверь, я пошел в конторку, заперся там, отключил телефон и попытался сосредоточить свои мысли на отце.
Все так и осталось на уровне попыток, не получив развития, потому что все, что касалось похорон отца, никак не вязалось с какими-либо воспоминаниями о нем самом, или потому, что у меня на уме были восьмой номер и четыре часа (хотя это и не вытеснило из головы все остальное), или потому, что всему вчера еще живому требуется немало времени, прежде чем оно начнет казаться по-настоящему мертвым, или потому, что каким-то образом сказывалось воздействие пилюль Джека. Безжизненные, бессмысленные фразы вертелись в сознании: он ушел без страданий, он подарил мне жизнь, он достиг преклонных лет, смерть пришла тихо, он делал для меня все от него зависящее, он дожил до того, когда и его сын, и его внук устроились в жизни, он, должно быть, знал, что смерть близко (как будто это может быть утешением). И он ушел в лучший мир, он умер телом, но дух его живет… – трудно дополнить чем-нибудь новым этот список или вообще заниматься поисками хоть какого-то смысла во всем этом списке фраз, они из другого времени. Создавалось впечатление, что, как ни выискивай, как ни придумывай опровержения, все равно выходило, что этот пастор, этот идиот, вроде как прав. И все же я не просто так трепал языком, когда сказал ему, что в деле Андерхилла есть доказательства загробной жизни. Единственное отличие в том, что это давнее дело, касающееся человека, который на данный момент и не был вовсе человеком – было только его имя, слова, кости и, наверное… да, конечно, был его призрак. Бессмертие выглядело слишком экзотическим или же слишком грубым понятием, чтобы наделить им кого-нибудь, кого вы знали многие-многие годы во плоти.
Возможно, надо подойти к этому, так сказать, с противоположного конца: что если я попытаюсь представить себе Андерхилла более реальным, в большей степени живым человеком, в большей степени почувствую его присутствие, каким бы отдаленным во времени оно ни было, точно таким же образом, как я ощущал присутствие своего отца?