Отец плотно закрыл за собою дверь и кивнул безучастно в мою сторону. Обликом я весь в него: такого же роста и с той же легкой склонностью к полноте, и цвет его волос, каштаново-рыжий, вкрапления которого местами сохранились в седине, тоже унаследован мною. Но его крупный вздернутый нос и широкие ладони с сильными, как у пианиста, пальцами уступили во мне место менее мужественным чертам, доставшимся от матери.
Безучастность, с какой он кивнул мне, была следствием совсем не характерного для него приглушенного беспочвенного недовольства, с которым он смотрел в последнее время по сторонам, как будто охватывая взглядом сразу весь мир. Вот еще один человек, чья жизнь была для меня загадкой. Распорядок дня – жесткий, с единственной поблажкой чуть дольше полежать в постели по воскресеньям; а так – в любую погоду, ровно в десять – пешком в деревню: «взглянуть, что там и как» (хотя там ничто и никогда не менялось, по крайней мере для глаза такого горожанина, как я или он), покупка сигарет («Пиккадилли», по десять штук в пачке) и свежего номера «Таймс» (он возражал против доставки газеты на дом) в магазинчике на углу, посещение чайной «Дейнти», где он заказывал чашку кофе с шоколадным печеньем, обстоятельное ознакомление с газетой (он прочитывал ее от первой до последней страницы) и затем, в двенадцать ноль-ноль, две кружки светлого эля «Каридж» в «Королевских шпагах», первые отгаданные слова в кроссворде и дружеская болтовня «кое с кем из старых хрычей» на темы, которые остались недоступными для меня, когда в одно ленивое воскресное утро я составил ему компанию, прогулявшись вместе с ним по его любимому маршруту. Возвращение в «Лесовик» в час пятнадцать с точностью до секунды, обед из холодных блюд в своей комнате, после чего можно немного подремать, дорешать частично или до конца кроссворд, почитать книжонку в мягкой обложке про преступников и детективов – я покупал их время от времени для него в Ройстоне или Болдоке. К шести или к половине седьмого – здесь допускалось некоторое послабление – он перекочевывал в гостиную, настраиваясь на стаканчик виски – первый из двух перед ужином – и настраиваясь также, полагаю, на общение с людьми, потому что он ничего с собой не приносил, даже кроссворд. Но все мы, и Джойс, и Эми, и я, занятые своими делами, не находили возможности посидеть и поговорить со стариком, так что он посылал за газетой, как сегодня, или развлекал себя разглядыванием обоев. Если мне случалось заглянуть в гостиную и я находил его в таком вот состоянии (что повторилось и сегодня), у меня невольно опускались руки: не могу же я силой усаживать человека за чтение, подсовывать ему головоломки с акростихами, требовать, чтобы он изучил латынь или взялся за конструирование моделей; и пусть ему лучше нашпигуют голову кабачковой икрой (это его собственное выражение), чем он согласится смотреть телевизор. Он оглядел столовую – теперь его недовольство обрело более определенную направленность, и казалось, еще секунда, и он поймет, что именно в окружающей обстановке раздражает его больше всего. Взгляд отца упал на обеденный стол и скользнул по приборам.
– Гости, – сказал он, продемонстрировав неожиданную сдержанность.
– Да, зайдут Джек Мейбери с Дианой. Точнее, они уже…
– Знаю, знаю, ты говорил мне утром. А он тот еще гусь, тебе не кажется? Непростой тип, я хочу сказать. Этакий вид у него всегда: я самый добросовестный, я самый способный из практикующих специалистов, во всей Англии такого не сыщешь, каждому я лучший друг, и это все, чем я могу похвастать. Он мне не нравится, Морис. Хотелось бы, честное слово, чтобы было наоборот, потому что мне от него только польза – как от врача, я имею в виду, здесь у меня к нему никаких претензий. Но чтобы он понравился мне как человек – не думаю. Я как-то не замечаю большой любви между ними. Вполне объяснимо. Эти ее манеры – будто сейчас она скажет: «Ты просто прелесть», тогда как ты калека, у тебя ни рук, ни ног. Ну, я в свои восемьдесят в какой-то степени заслуживаю такого отношения, но она ведет себя так со всеми. Внешность – да, очень привлекательная, с этим не спорю. Кстати, а ты не того… а?
– Нет, – сказал я, мечтая выпить поскорей. – В этом плане ничего такого.
– Я видел, как ты пялишься на нее. Ты нехороший человек, Морис.
– Что особенного, если я и смотрел на нее?
– Особенное в том, что ты бабник. Но в любом случае не связывайся с ней, послушай моего совета. Не стоит того, чтобы потом из-за такой вот потаскушки нажить кучу хлопот. Когда имеешь дело с женщиной, есть много другого помимо постели. Кстати, пока не забыл: я собирался поговорить с тобой о Джойс. Она несчастлива, Морис. Нет, я не утверждаю, что она совсем несчастное существо, я не в этом смысле, и она действительно отдает всю себя делам и заботам о гостинице – тут тебе крупно повезло. Но настоящего счастья у нее нет. Я вот что хочу сказать: она явно думает, что у тебя с ней никогда не дошло бы до свадьбы, если б тебе не понадобилась женщина, которая стала бы матерью для Эми. Но проблема с Эми осталась, хотя можно было бы ее решить, а ты взвалил это на нее, вместо того чтобы прийти ей на помощь и вместе разобраться. Джойс – молодая женщина, не забывай об этом. Я понимаю, у тебя много дел, на твоих плечах гостиница, и ты добросовестно относишься к своей работе. Но нельзя за своими делами не замечать остального. Возьмем, к примеру, сегодняшнее утро. Какой-то гусь поднял шум из-за того, что Магдалена капнула немного чаем в его апельсиновый джем. И Джойс, да будет тебе известно, черт возьми, утихомирила его очень даже искусно, а чуть позже она сказала мне…
Он замолчал: до его слуха, не менее чуткого, чем мой, донесся звук – открылась дверь на нашу половину. Затем, услышав голоса, он поднялся из-за стола, чтобы быть на ногах к тому моменту, когда в комнату войдут.
– Потом доскажу, – сказал он громким шепотом, выразительно работая губами.
Вошли супруги Мейбери и Джойс. Я направился к буфету – позаботиться о напитках для сегодняшнего ужина и заметил, что Диана последовала за мной. Джек переключился на моего отца, проявляя к нему снисходительную терпимость; в его понимании – не может быть и речи о том, чтобы человек находился в добром здравии, когда ему семьдесят девять лет. Джойс оставалась с ними.
– Занят делом, Морис? – то ли утвердительно, то ли вопросительно сказала Диана, умудряясь превратить даже короткое высказывание в образчик преувеличенно отчетливой дикции, даже интонацией давая понять, что она без особых усилий возвысила нас до уровня, весьма далекого от банального обмена заезженными фразами, характерного для обычных бесед.
– Привет, Диана.
– Морис… я хотела спросить у тебя, если ты, конечно, не возражаешь…
И опять, даже в малом, вся она здесь, Диана. Так и подмывало ответить: «Да, возражаю, если тебе так хочется знать, еще как возражаю!» – и это было бы почти правдой, но я поймал себя на том, что мой взгляд блуждает по глубокому вырезу ее серпентиново-зеленого шелкового платья, где истинная суть Дианы предстает в куда более выпуклой форме, и только прокряхтел что-то в ответ.
– Морис… почему у тебя постоянно такой вид, будто кто-то преследует тебя, а тебе необходимо скрываться? – Она выговаривала слова очень отчетливо, будто в мои обязанности входило их считать. – Откуда в тебе это чувство загнанности?