Она прижалась ко мне быстро и крепко – как человек, который утешает другого. Но очень скоро поняла, что я ищу не утешения – по крайней мере, не в обычном понимании этого слова, – и тут же ее тело напряглось.
– Морис, ты с ума сошел, только не сейчас!
– Именно сейчас. Немедленно. Иди ко мне.
До этого лишь однажды мне случалось испытать подобное необоримое, всеохватывающее желание обладать женщиной, когда твое сознание плывет и впадает помимо воли в полудрему, а в теле само по себе начинает нарастать возбуждение, опережая привычный ход событий. Первый раз такое случилось в доме моей любовницы: я наблюдал, как она режет хлеб на кухне, в то время как ее муж накрывал на стол в комнате в конце коридора, так что моему сознанию и телу нужно было без малейшего промедления возвращаться в нормальное состояние. Я не мог допустить, чтобы сегодня все повторилось в точности, как в тот раз.
Джойс была совершенно голой, я еще местами одет, и, откинув край стеганого одеяла, я повалил ее на кровать. К тому моменту она уже отвечала на мои ласки томными, замедленными движениями; дышала глубоко, но в чуть учащенном ритме, с силой прижимая меня к себе, обнимая руками и ногами. Я полуосознанно чувствовал необходимость спешного конца, который, как мне казалось, можно до бесконечности оттягивать. Это было, конечно же, неосуществимо, и по какому-то едва уловимому сигналу – шуму далекой машины на дороге, или воспоминанию, или очередному движению, сделанному кем-то из нас двоих, – я довел ее и себя до крайней точки – раз, а потом еще и еще. После чего события последнего часа предстали передо мной с такой четкостью, будто до сих пор я только слышал о них в невнятном изложении с чужих слов. Мне показалось, что сердце остановилось в груди, а затем зашлось в неровном, отчаянном биении.
– Что с тобой? – спросила Джойс.
– Ничего, все в порядке.
Некоторое время я стоял не двигаясь, потом разделся полностью, накинул пижаму и отправился в ванную. Заглянув в гостиную, я увидел там вечернюю газету, аккуратно сложенную, на низком столике в том углу, где сидел отец, а в столовой все так же стояло кресло, в котором он умер. Обыденность этой картины на какое-то время успокоила меня. Вернувшись в спальню, я заметил, что Джойс, обычно общительная после любви, лежит, натянув простыню с одеялом на лицо. Это подтверждало мою догадку, что ей стыдно – не потому, что она занималась любовью в день смерти моего отца, а потому, что это доставило ей удовольствие. Однако, когда я залез в постель, она заговорила со мной голосом, в котором не было и намека на сонливость:
– Наверное, в этом нет никакого разврата, что мы с тобой вот так, поддавшись инстинкту… Природа заботится, чтобы жизнь продолжалась? Хотя и странно, у меня было такое ощущение, что инстинкт здесь ни при чем. Больше похоже на то, о чем пишут в книжках. Сама эта идея, я хочу сказать…
Я как-то не задумывался о подобном объяснении и теперь почувствовал легкое раздражение от ее проницательности или от того, что могло показаться проницательностью стороннему глазу. Все же утешала мысль, что мне приходится обсуждать этот вопрос с Джойс, а не с Дианой, которая пришла бы в восторг от такой возможности пофилософствовать и поковыряться у меня в душе.
– Я же не разыграл все это, – сказал я. – В таких ситуациях мужчина просто не способен притворяться.
– Милый, я знаю. Я другое хотела сказать. Просто, если взглянуть со стороны… – Она нащупала мою руку под одеялом. – Как думаешь, тебе удастся заснуть?
– Надеюсь, удастся. Только объясни мне одну вещь. В двух словах.
– Что именно?
– А то никак из головы не выходит. Расскажи по порядку, что произошло, когда я вышел. Если не узнаю все в точности, этот вопрос так и будет мучить меня все время.
– Ну, он заговорил о чем-то – в том смысле, что никто не имеет права беспокоить человека в его собственном доме, и вдруг замолчал, встал, но не так, как он обычно поднимается со стула, а резко, и стоит, и смотрит…
– Куда смотрит, на что?
– Не знаю. Смотрит в пустоту. В сторону двери. Затем он что-то воскликнул громко. Джек спросил, в чем дело, похоже, отцу стало плохо, и он упал на стол, а Джек подхватил его.
– Что именно он воскликнул?
– Я не поняла. Какие-то звуки. Затем Джек и я, мы вместе понесли его, и тут вернулся ты. Похоже, он не почувствовал никакой боли. Выглядело так, будто он сильно удивился.
– Может, испугался?
– Ну… если только самую малость.
– Самую малость?
– Ну, наверное, даже и не малую. Должно быть, он почувствовал, что приступ приближается; нарушение в головном мозге, сам понимаешь.
– Да. От таких вещей еще бы не испугаться. Ну ясно теперь.
– Не надо мучить себя. – Джойс крепко сжала мою руку. – Ты бы ничем не смог помочь, даже если б находился в тот момент рядом с ним.
– Да, боюсь, что не смог бы.
– Конечно, не смог бы.
– Я забыл сказать Эми, где мы его… что он в своей комнате.
– Она не войдет туда. Я прослежу за этим завтра утром. Еще минута, и я засну. Эти таблетки просто валят тебя наповал.
Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и каждый выключил лампу у себя в изголовье. Я перевернулся на правый бок, в ту сторону, где окно, хотя его совсем не было видно в темноте. Ночь оставалась такой же теплой, но за последний час духота ощутимо спала. Подушка, казалось, накаляется, едва коснешься ее щекой, и постепенно превращается в конструкцию из жестких валиков и угловатых пластин. Сердце в груди билось тяжело и учащенно, будто перед испытанием средней тяжести, вроде зубного врача или торжественной речи, которую тебе нужно произнести. Я лежал, ожидая, когда произойдет очередная задержка и последующее учащенное биение – тот сбой ритма, который случился десять минут назад, а до этого еще раз двадцать в течение дня. Я как-то упомянул об этом явлении в разговоре с Джеком, а он ответил – скорее снисходительно, чем раздраженно, но во всяком случае с особой интонацией, – что это пустяк, что просто сердце периодически дает само себе сигнал сделать дополнительный удар, поэтому следующий толчок получается с задержкой и кажется слишком сильным. Все, что я мог возразить (про себя), так это то, что лично мне эти чертовы сбои кажутся далеко не пустяком. Минуты через две произошло то, чего я ждал: сердце екнуло, за этим последовала пауза, длительность которой заставила меня втянуть в себя воздух и задержать дыхание, а затем – несильный, но ощутимый удар в грудную клетку. Я сказал себе, что не стоит волноваться, это нервы и все пройдет, как в прошлый раз (я по природе ипохондрик), а через минуту начнет действовать успокоительное, все идет естественным образом и не следует слишком уж зацикливаться на самом себе. Видишь, уже легче, уютнее, прохладнее, умиротвореннее, уже стало дремотно и туманно…
Картина, появившаяся после того, как я сомкнул веки, представляла собой обычную зыбкую пелену темно-пурпурного, темно-серого и других оттенков, которые невозможно различить настолько, чтобы назвать их каким-то конкретным цветом. Пелена как была с самого начала, так и останется, но я начал вглядываться в нее, зная, чего ждать, не в состоянии теперь что-то изменить, потому что это просто ожидание следующего события. Почти сразу же появилось туманное желто-оранжевое свечение. Оно окрасило нечто имеющее гладкие, закругленные и удлиненные формы, какую-то деталь человеческого тела, но без какой-нибудь подсказки невозможно было определить, нога или нос передо мной, рука или палец, грудь или подбородок. Вскоре сероватый мужской профиль, почти полностью очерченный, неся на себе печать то ли озадаченности, то ли глубокого раздумья, медленно проплыл перед этой картиной и стер большую ее часть. Верхняя губа задергалась, внезапно увеличилась и стала медленно раздуваться, неторопливо набухая, пока не превратилась в обрубок толстой кишки. Второе оранжевое пятно начало вспыхивать с неравномерными промежутками в нижней части картины, и в эти моменты можно было разглядеть, как на обрубке набухли вены и он влажно поблескивает. Лицо запрокинулось и исчезло из виду. Когда оранжевое свечение потухло, все повторилось как бы заново: зыбкая коричневато-желтая пелена появилась и быстро исчезла, открыв вход в мрачный грот, стены и потолок которого показались бы живой плотью, если бы не полное отсутствие узнаваемых подробностей, только характерный внешний признак – по-луматовый-полулоснящийся отлив, присущий голой коже.