Второй, всхлипывая от смеха, ткнулся Н-До в плечо:
– Матушка будет недовольна, – проговорил он сдавленно. – Она не любит таких вульгарных простонародных развлечений… но это и вправду жутко весело!
– Дураки, – улыбаясь, сказал Н-До. – Ничего. Не будем делать вид, что добродетельны до полного невежества. И вообще, надо же хоть чем-то развлечься в этом гнусном месте!
В толпе гостей, среди праздничного шума, глядя на танцы и комические сценки, дожидаясь огненной потехи, он не видел ни Ляна, ни его прихлебателей – и несколько расслабился.
Второй держался поблизости до тех пор, пока какие-то юные незнакомцы, по виду показавшиеся Н-До вполне приличными, не утащили его драться на палках. Н-До не стал мешать Второму развлекаться. Он сам смотрел представление, пока его вдруг не осенила мысль, от которой весёлый день померк.
Не считает ли Всегда-Господин, что вся эта роскошь – праздник в честь официальной помолвки его сыночка?
Уже начинались прозрачные осенние сумерки, гости ожидали фейерверка – но Н-До разом потерял интерес и к танцорам, и к шутам. Видеть развесёлую толпу стало нестерпимо – и Н-До направился прочь из сада, решив посидеть где-нибудь в беседке на заднем дворе, в одиночестве. Хотелось всё обдумать и решить, как разом покончить с этим жерновом, невзначай повешенным на шею любящими родителями.
Н-До выскользнул за увитую лентами и увешанную фонариками калитку, прошёл мимо пустынных служб и обогнул дом, оказавшись в маленьком внутреннем садике. Здесь росли розовая акация, ежевика и синие вишни; заросли кустарников, смыкавшиеся над песчаными дорожками, образовывали небольшой лабиринт, закрытый сверху и с боков колючими пестролистными стенами ветвей. Н-До подумал, что это – безупречное место для уединенных прогулок, и вошёл в один из таких тенистых коридоров. Тень внутри была гуще; очевидно, если бы листва не начала уже осыпаться, сейчас, в сумерки, тут было бы совсем темно. Звуки музыки и весёлые крики долетали сюда издалека, еле слышно…
Н-До глубоко вдохнул похолодевший вечерний воздух и тихонько пошёл вперед. Праздник уже казался какой-то пестрой путаной грезой, и это было приятно.
И вдруг Н-До померещилась какая-то возня и голоса за поворотом живой изгороди. Говорившие не снижали голос – и Н-До пораженно узнал Ляна, который раздраженно сказал:
– Что ж теперь? Ломаться поздно!
– Прошу тебя – не здесь, – ответили ему, и Н-До показалось, что он узнал голос Лью – здорово изменившийся, прерывающийся, как от крайнего волнения или сильной боли. – Сюда кто-нибудь придет…
– Какая разница! – нажал Лян.
Н-До, со смутным ощущением неправильности собственного поведения, задерживая дыхание, раздвинул ветки. От открывшейся сцены кровь бросилась ему в лицо.
Лью полулежал на песке, опираясь на него локтями, в одной рубахе – кафтан и штаны валялись в стороне, и Н-До отчетливо увидел его голую ногу, вымазанную кровью. Лян, тоже без кафтана, стоял рядом на коленях; его меч в ножнах висел на поясе, а меч Лью он держал в руке, лезвием – Лью под подбородок.
Загорелое лицо Лью казалось белым в полумраке, глаза выглядели огромными и тёмными. Лица Ляна Н-До не видел, но о его выражении догадался по тону.
– Что скажет твоя Мать, узнав, что ты изменил меня на улице? – спросил Лью тяжело дыша и кусая губы.
– Ничего она не скажет! – в голосе Ляна насмешка мешалась с угрозой. – Какое ей дело до моих рабынь!
Последние слова прозвучали таким ударом под дых, что Н-До содрогнулся, а Лью дернулся, забыв о мече у горла – из-под лезвия показалась кровь. Лян чуть отвел руку назад:
– Не пытайся зарезаться собственным мечом, милашка! Ты – мой трофей и собственность, если это ещё не понятно!
– Я не могу быть твоей наложницей, – прошептал Лью. – Ты говорил… ты сказал, тебе претит решение родителей…
Лян рассмеялся. Н-До, сжав зубы, медленно потянул меч из ножен.
– Да, мне претит! – сказал Лян, смеясь. – Ну и что? Ты, побирушка, что ж, думал быть моей женой? Думаешь, я не замечал этих взглядов-вздохов? Как бы не так! Знаешь, будь ты покорнее, я бы подумал о тебе, как о Младшей Невестке при настоящей Жене, но ты же дрался всерьёз! Неужели надеялся изменить меня, а, дрянь?!
Лью смотрел на него расширившимися глазами; теперь у него на лице был написан один только ужас.