— Вообще, у меня две новости, — Эмили моментально стала серьёзной, словно секунду назад она не пыталась шутить. — Первая: Бальтазар сегодня внезапно заговорил о смерти, — она подняла руку, прося таким образом подругу подождать с вопросами. — И вторая: я видела, как Кетч и Мик спускались с сотого этажа. У Кетча в руках был лом или что-то типа того. Я думаю, они открыли или только пытаются открыть дверь.
— Ты уже кому-нибудь сказала? — взволнованно прошептала Ванесса и покосилась злобным взглядом на проходящего мимо Рафаила. Тот тоже не обделил девушку яростным и тяжёлым взглядом, но разговаривать даже не пытался. Эмили отрицательно покачала головой. — Иди к Бальту.
— А как быть с Кетчем и Миком?
— Совсем скоро начнётся жатва, — серьёзно проговорила обладательница розовых волос, нахмурившись. — Разберёмся с этим позже. Вряд ли они успели сделать что-то серьёзное.
— Кто знает, — задумчиво прошептала Эми и опустила взгляд на свои ноги. Туфли уже не казались такими узкими и неудобным, а ведь казалось, что времени прошло не так много с того момента, как они попали сюда. А сколько они уже здесь? Эмили уже потеряла счёт времени, ведь дни сливались воедино, минуты становились часами, которые растекались подобно загустевшей каше.
Девушка подняла глаза на деревянную дверь и перед тем, как войти — постучала. Никто не отозвался, даже тогда, когда она повторила свои действия настойчивей. И тогда она схватилась за дверную ручку, которая обожгла нежную кожу ладони и толкнула дверь. В комнате никого не оказалось. В голову начали пробираться подобно мерзким тараканам самые страшные мысли. Они топтались и толпились, лезли друг на друга и жужжали, будто осиный рой. Эмили засеменила по коридору, стараясь разглядеть в толпе идущих постояльцев бармен. Она кричала, стараясь быть громче, чем её мысли и разговаривающие люди. В груди разрасталась колючая тревога. Своими шипами она впивалась во внутренности, заставляя их кровоточить.
В баре на стойке стоял наполовину полный стакан с виски. Эми взглянула на него печальным взглядом, стараясь перевести дух. Она неустанно думала куда мог отправиться Бальтазар, но как назло в голову ничего не приходило.
Она пришла в зал опустошённой и расстроенной. Брюнетка не взглянула на сидящую на своём месте Ванессу, сразу поднимаясь на сцену и, вставая рядом с барабаном. Чак как обычно начал с приветствия и короткой речи, а потом всё повторялось, словно по кругу. Вращение барабана, звук прыгающих внутри шариков и тяжёлая, даже угнетающая атмосфера.
— Пятнадцать, — проговорила тихо Эмили, поднимая выпавший шарик.
— Поднимись на сцену, счастливчик под номером пятнадцать! — громко и требовательно проговорил Чак.
И в один миг весь мир перевернулся с ног на голову. Эмили ощутила, словно её повесили за ноги и вся кровь прилила к лицу, заливая всё краснотой. Ей стало трудно дышать и грудь сдавило болезненными тисками. Девушка раскрыла рот в немом крике и схватилась за воротник своей формы, стараясь ослабить пуговицы. Заметившая состояние подруги Ванесса рванула на сцену, поднимаясь в два прыжка. Обладательница розовых волос подоспела как раз вовремя, ведь покачнувшаяся Эмили едва не рухнула со сцены.
— Поэтому я ненавижу банкеты и репетиции почти так же сильно, как ненавижу свадьбы.
Несса подняла глаза на подошедшего Бальтазара. Он смотрел на побледневшую Эми грустным взглядом, но продолжал обворожительно улыбаться.
— Если что, бар твой, — сказал француз Ванессе. — Пригляди за ним, пока меня не будет. Ладненько?
Обладательница розовых волос кивнула. Девушка прикусила губу с такой силой, что перед глазами появились яркие разноцветные пятна. Она не должна плакать, ведь она должна быть сильной! Ванесса обняла подругу за плечи, прижимая её к своей груди. Она слышала тихие всхлипы и ощущала крупную дрожь. Несса хотела бы утешить и сказать замученную фразу: Всё будет хорошо, но она не может. Потому что она не знает.
***
Он стоял напротив большого дома. Бальтазар подошёл к открытой нараспашку двери и настороженно пригнулся, и медленно, осторожно, вкрадчиво вошёл, тут же замечая разбросанные повсюду вещи: книги, старые тетради, детские и давно позабытые игрушки.
Позабыв о всякой осторожности, Бальтазар не смог сдержать порыва и присел на корточки, только заметив яркую потёртую тетрадь. Нотную тетрадь.
Он двумя пальцами перевернул страничку: немного измятую и пожелтевшую. Раскосым, мелким, в левую сторону почерком было выведено всего пару слов на французском, а немного ниже, крупной россыпью звёзд прыгали по строкам ноты, складываясь в прекрасную музыку. Эту мелодию он мог бы узнать из миллиона других; именно её играла та девочка на Титанике.
И вдруг, Бальтазар услышал мелодию: ту самую, громко и отчётливо. Пройдя к открытой двери, мужчина заглянул в комнату — включённый ноутбук и больше никого. Он приблизился к экрану и дрожащей рукой зажал рот. Там была просторная гостиная, которую пересекали косые снопы солнечных лучей, падая из невидимого окна на светлый паркет. В центре комнаты — чёрное фортепиано. За ним сидит девочка. Её длинные рыжие волосы скользят по плечам то вправо, то влево, повинуясь движениям тела, а пальцы танцуют по клавишам. Она играла мелодию, она играла «Лунную сонату» Бетховена.
Для Бальтазара луна всегда ассоциировалась с чем-то загадочным и манящим, как тайна или дело, которое хочется разгадать. Но мелодия была другой — печальной и гнетущей, как тоска, как тяжёлые воспоминания о том, что он наделал, о том, что он наговорил…
— Папочка!
Музыка вдруг прервалась. Бальтазар с силой вздрогнул, не сразу понимая, что это говорит девочка на записи. Она на мониторе встала из-за фортепиано и рванула в сторону, камера последовала за ней. Теперь девочка стояла возле такого же светловолосого мужчины, повиснув у него на руке.
Ноутбук погас, и стоило мужчине опуститься на пол, как вдруг раздался голос. Только он не говорил, он пел.
Нет, пел — сильно сказано, скорее напевал даже не размыкая рта. Напев звучал непрерывно, как будто владелице этого голоса не надо было брать перерыв на паузы, чтобы набрать в лёгкие воздух. Но Бальтазар этого не замечал, всё, что он понимал, так это то, что пела «Лунную сонату» и голос её доносился из подвала. Она звучала то выше, то ниже и тянула мотив удивительно мелодично.
— Джеси… — в пол голоса прошептал Бальт. — Где ты, Джеси?..
Он всё брёл на голос, позабыв обо всём на свете, зная, что должен извиниться, извиниться за всё, что делал в последнее время. Но мужчина никак не обращал внимания: тот, кому принадлежит голос, не может быть человеком. Он не останавливается, он не дышит. И доноситься словно отовсюду сразу, но мужчину манило в подвал, он открыл двери — без ключа, голыми руками, просто в трансе бредя по ступенькам задыхаясь от раздирающей его внутренности боли. Бальтазар чувствовал, но не осознавал — кому бы не принадлежал голос, он говорил с ним. Приветствовал его. О чём-то спрашивал. О чём-то рассказывал.
Чем больше его слушаешь, чем сильнее вслушиваешься в интонации, тем сильнее охватывает ужас — липкий, холодный, он овладевает сознанием и каждым сантиметром тела. И было в этом что-то неправильное — что-то, чего мужчина до сих пор не ощутил. Бесповоротное. То, что нельзя изменить.
— Где ты?.. — спустившись в самый низ, спросил Бальтазар, дрожащими руками опираясь на стены. В левой он и сейчас всё ещё сжимал нотные записи. Ему никто не ответил. Тоненький, мелодичный, девчоночий голосок звучал очень одиноко. А может всё дело было в «Лунной сонате» Бетховена? Голос прощался с ним и звал его одновременно. Смирялся со всем и на что-то надеялся. Изливал свою обиду и тосковал.
— Джеси? — это имя словно прозвучало катализатором, ведь пение изменилось. В нём исчезло одиночество. Не было обиды. Не было мольбы. Не было вопросов. Теперь «Лунная соната» звучала радостно, как пение птиц в летнее утро. Как бесконечное детство. Как ослепительное сияние луны в полночь, когда мир утопает в сладкой дрёме.