Впрочем, об этом лице было забыто довольно скоро, поскольку оно запомнилось только как личико, которое нравится сразу, а такие встречаются нам часто, не правда ли? Однако через три дня состоялась повторная встреча, и уже не там, у глухого окошечка, а в некоей компании приятелей Пирошникова, где отмечалось что-то вроде дня рождения и где наш герой появился поздновато, когда все присутствующие уже вели глубокомысленные разговоры, откинулись от стола или разбрелись по квартире. Появление его было встречено, как водится, возгласами приветствия, традиционным штрафом в виде фужера вина и представлением всех, кого он не знал. Среди последних была и Таня. Пирошников сразу ее узнал, но самое удивительное — это то, что и она узнала его, ни словом, правда, не обмолвившись о месте их первой встречи.
Наш герой был в тот вечер, что называется, в ударе; он достаточно умно рассуждал, когда речь зашла о живописи и о Ван Гоге, в частности, которого Пирошников любил и письма которого в тот момент как раз им читались. Они с Таней потанцевали, когда дело дошло до танцев, обмениваясь распространенными в период знакомства шутками и фразами, из которых обычно узнается главное: где проживает и работает? Сколько лет? Не занята или не занят в настоящее время кем-нибудь другим? И тому подобное. Разумеется, все это выяснялось не впрямую, упаси бог, но тем не менее скоро стало известно, что Таня живет как раз в том доме, где Пирошников изволит принимать бутылки, учится в институте, лет ей не так уж и много (она была младше нашего героя на год, следовательно, в момент знакомства ей было двадцать три) и, хотя у нее много друзей и даже людей, ее любящих, сама она, как бы это сказать… словом, Пирошников ей понравился и было договорено о дальнейших встречах.
Но прежде чем эта встреча состоялась, было еще провожание Тани тем же самым вечером к знакомому дому с подвалом в виде пункта приема стеклотары от населения, а там, чтобы вечер закончился к обоюдному удовольствию, были и поцелуи в подъезде. Ничего обязывающего в них пока не присутствовало, ибо после приятного знакомства и выпитого вина вечеринки заканчиваются обычно именно таким образом, так что и для Тани, и для Пирошникова это было отнюдь не в диковинку. Отпустив девушку домой, наш герой не поехал к себе, а спустившись в подвал, ключи от которого имелись, устроил себе ложе из винных ящиков, на котором и переночевал ничуть не хуже, чем дома, поскольку в те времена (как, впрочем, и теперь) его одинокий быт был неустроен.
На следующий день пришлось об этом и пожалеть, потому как грязный халат приемщика посуды был надет на единственный приличный костюм Пирошникова, а белую сорочку использовать еще хотя бы на один выход не представлялось возможным, так как воротничок за день работы пришел в ужасающий вид. Однако ничего поделать было нельзя, и вечером, когда Таня вернулась из института, а Пирошников закончил трудовой день, он пошел с нею как был — несколько помятым и неопрятным. Кажется, в тот новый вечер они гуляли, рассказывая друг другу все, что знали о себе, и радуясь тому, что это каждому из них до крайности интересно и важно. А потом, к стыду молодого человека, часов этак в десять вечера он был приглашен на чашку чая в Танину семью, где родители Тани, не выказав особого воодушевления, все ж таки говорили с ним любезно, стараясь, насколько это было возможным, не замечать откровенной неряшливости Таниного избранника.
Так завязалось это знакомство, перешедшее вскорости в то, что называется любовью, ибо оно сопровождалось характерными для любви признаками. Что было не совсем характерным, так это мысли Пирошникова, начавшие его посещать сначала как бы урывками, а потом все настойчивей и настойчивей. Наш молодой человек наперекор своим чувствам к Тане, которые, несомненно, имели место и были достаточно глубоки, начал подумывать о разрыве. Но это случилось уже гораздо позже, когда Пирошников бросил (по настоянию Тани) свою бесславную деятельность в подвале, с большим трудом и только благодаря связям Таниного отца, доцента, восстановился на втором курсе одного из институтов, откуда в свое время был изгнан (за что, я уже и не помню) и начал свое стремительное обновление.
Дело все в том, что с первых шагов этого благоприятного и в самом хорошем смысле выгодного для Пирошникова знакомства он почувствовал в своей личности некую точку приложения Таниной энергии, которая была исключительно целенаправленна. Его возлюбленная (будем называть ее так) очень умно и как бы исподволь наталкивала нашего героя на мысли о необходимости изменить, и притом решительно, свою судьбу, добиться от жизни того, чего можно от нее добиться, да еще в кратчайшие сроки. Эта деятельная любовь поначалу была для Пирошникова в новинку и даже нравилась, но впоследствии, почувствовав себя глиной в руках скульптора, молодой человек стал размышлять и противиться, больше даже по странности своей натуры, чем по действительной необходимости.
Таня придерживалась той распространенной у женщин точки зрения, что мужчину надо лепить для себя и для него самого, и эта точка зрения, отнюдь не исключая любви, постепенно взяла вверх над последней, так что любовь стала одним из инструментов, с помощью которых осуществлялась лепка. Наряду с женственностью, хитростью, умом, ревностью и прочими женскими штуками, любовь была призвана сделать из Пирошникова того, кем он, по мнению Тани, достоин был быть. Эта любовь не лишена была и романтики, поскольку была любовью феи к угольщику, которого умная и исполненная даже жертвенности фея отмывает от въевшихся тому в кожу пылинок угля. Впрочем, жертвенность была запрятана так далеко, что лишь изредка щекотала душу феи.
Короче говоря, вслед за стремительным обновлением наступило столь же скоротечное и разочаровывающее падение. Пирошников бросил институт, отказался и от курсов иностранного языка (не имеет значения какого), хотя успел сделать и там и здесь достижения, впал в очередную хандру, чем еще больше охладил пыл молодой женщины, а потом пропал из ее поля зрения недели на две, с тем чтобы встретившись объясниться в последний раз на Аничковом мосту.
Любовь со стороны Тани, бывшая (чего уж греха таить!) по существу той же любовью к себе, только опосредованной, переросла в презрение, а со стороны Пирошникова заменилась физической тоскою по ней с явственным оттенком вины. Он, несомненно, был виновен в разрыве, и это можно было объяснить неспособностью трудиться, ленью и прочим, если бы не созревшая где-то внутри и в сущности необъяснимая уверенность Пирошникова в правильности своего поступка. У него не было тогда четких планов касательно своего будущего, но будущее, созданное искусными усилиями возлюбленной, его определенно чем-то отталкивало. Может быть, явным стремлением к благополучию, что, конечно же, совсем не предосудительно для молодой и, как говорят, интересной женщины; может быть, разочарованием с ее стороны в его способностях, которое, как ему казалось, должно было наступить, и довольно скоро; может быть, и еще чем. Так или иначе, они расстались, чтобы сейчас повстречаться в дурацком такси, везущем их на свадьбу, и разговор продолжился.
— Хорошо уже то, — сказал Владимир, — что я теперь не должник.
— Тебе нравится моя фата? — смеясь, спросила Таня.
И она сняла фату, состоящую, как удалось рассмотреть Пирошникову, из тщательно сшитых десятирублевых бумажек. Фата приятно шелестела и переливалась. Кестутис, его верный и преданный друг, снова крутнув головой, захохотал, а Пирошников, чувствуя, что совершает непоправимое, выхватил из мятых газет автомат и, сунув его назад между сиденьями, спустил курок, целя в живот Кестутису.
Раздался сухой щелчок, и наш герой, проснувшись от ужаса, резко сел и сразу же спустил ноги с дивана. Он очумело взглянул по сторонам, совершенно ничего не понимая, и тут же услышал точно такой же щелчок, что и во сне. На этот раз это был звук отпираемого в комнату замка. Пирошников, не зная, что предпринять, застыл, а дверь медленно распахнулась, и на пороге появился мужчина в темном пальто и модной каракулевой шапке.