Симада был невысокий, широкоплечий, с кривоватыми ногами (походку, какая была у него, обычно называют "крабьей"). Особой приветливостью он не отличался, но и общения с соседями не чурался. Еще с конца войны он работал на складах недалеко от Осакского залива. Работа была ночная, он уходил к девяти вечера и возвращался в девять утра. Симада не пил, ел всегда дома, перед уходом в ночную смену готовил себе ужин, в комнате у него всегда был порядок.
Наверное, потому что он жил один и в нем чувствовался крепко стоящий на ногах человек, мужское население "Камэи-со" постоянно собиралось у него в комнате — смотрели телевизор, играли в карты по маленькой. А таксист с первого этажа приходил к нему почти каждый вечер. Он жил со стариками родителями — это они молились по утрам и вечерам, постукивая колотушкой. И еще к Симаде частенько заходил фокусник, тоже наш сосед. Он вообще мог спокойно открыть комнату, пока хозяин на работе, и развалившись на татами, смотреть телевизор. Работой фокусник себя особо не утруждал — три-четыре дня в месяц ему обламывалась халтура в забегаловках со стриптизом, где он потешал народ в перерывах между номерами. В основном он жил на деньги, которые выклянчивал у сестры, и большей частью пропадал в игровых залах, играя в маджонг.
Сестра фокусника, невзрачная молчаливая девица, работала в универмаге где-то на Синсай-баси. Тетки из "Камэи-со", любительницы посудачить, поговаривали, что, может, эта парочка и не брат с сестрой вовсе. Но я-то точно знал, что это не так. Потому что на следующее утро после нашего переезда услышал их разговор за стенкой:
— Ты, братец, бросай свой маджонг! Конечно, все думают, что ты жульничаешь, раз ты говоришь, что фокусник. Ты меня вообще слушаешь?
— Да слышу я, слышу! Да если б я мог такие фокусы выделывать, стал бы я на сестринские копейки перебиваться.
Именно он, этот фокусник, сообщил мне "приятную" новость. В один прекрасный день он, словно нарочно громыхая по лестнице, прибежал мне сообщить, что моя мать лежит на трамвайных рельсах и кричит что-то несуразное, из-за чего трамвай не может двигаться дальше.
Он говорил все это, а на лице его блуждала мерзкая усмешка. Признаться, сначала до меня не совсем дошел смысл его слов — его улыбающееся лицо слишком не соответствовало тому, что он говорил. Но я ясно слышал его слова.
— Эй, парень, твоя мать кверху "воронкой" на рельсах лежит, и трамвай из-за этого встал. Ну и дела!
Я как раз пришел из школы и ждал мать. Она пошла устраиваться на работу в кондитерский магазин, куда ее обещал пристроить один знакомый.
— Да из-за нее трамвай стоит… Беги быстрей, надо ее домой привести. Не то пьяные с твоей мамкой поиграются, — сказав это, фокусник пару раз выразительно хлопнул себя по паху.
Еще не совсем уразумев, что случилось, я выскочил из комнаты и кубарем скатился по лестнице. У меня тряслись коленки — я был уверен, что мать попала под трамвай. Я сократил путь, пробежав по доске, перекинутой через канаву рядом с химчисткой, выбежал на улицу, и тут же меня окружил страшный шум, в котором смешались звуки истошно сигналящих машин, гудение толпы и звон трамвая.
Мать действительно лежала поперек трамвайных рельсов. Ее юбка задралась почти до пояса. Заплетающимся языком она все повторяла, обращаясь к вагоновожатому и кондуктору, пытавшимся ее поднять: "Лучше бы вы меня задавили… Скорее бы меня задавили, что ли…"
Я метнулся назад, спрятался за спины зевак и смотрел, как несколько мужчин переносят мать на тротуар. Свет из окна забегаловки высвечивал пах матери, были видны даже синие прожилки на ее ногах. Она сидела на тротуаре и безвольно мотала головой.
Трамвай уже ушел, толпа рассеялась, и мужичок, по виду рабочий, расспрашивал мать:
— Ты где живешь-то, тетка?
И только тогда я выдавил себя из темного закоулка, пересек улицу и, подхватив мать, повел ее домой.
Хозяин забегаловки орал мне вслед: "Можно было бы и извиниться, раз столько беспокойства людям доставляете!"
— Прости меня, а? Прости меня, ладно? — бубнила мать. Дома ее несколько раз вырвало, потом она зарылась в расстеленную мной постель и уснула. Я подумал, что нечто из ряда вон выходящее толкнуло мать на такой неожиданный поступок. Но всё оказалось не так. После этого случая мать стала пить. Она не могла не пить, и ее не останавливало даже то, что иногда у нас в доме не было ни крошки.
Оправдывалась мать тем, что от выпивки ее не так сильно мучает головная боль, если, мол, у нее будет болеть голова, то она не сможет работать. Но ни в одном месте ее не держали и десяти дней. Сорокатрехлетнюю женщину, от которой с утра несло перегаром, увольняли без разговоров отовсюду.