Хутор стоял на маленьком высоком острове посреди Воземйоги. По одну сторону реки начиналась тундра, разлёгшаяся до самой Вытырмы, маленького полустанка, на котором поезд останавливается на две минуты и до которого два десятка вёрст с гаком, поросшая редкими чахлыми деревцами, каменистая, изрытая оврагами, что оставили пальцы падавших на неё богов ещё в ту пору, когда они не на жизнь, а на смерть дрались друг с другом за право владеть этой скудной землёй и людьми, живущими на ней (как будто нет земель пожирнее и людей побогаче), а по другую сторону тёмной стеной высилась молчаливая хмурая парма. И ни одной больше живой души вокруг – только снег, снег да лёд, и потрескивание деревьев на том берегу, которые мороз, кажется, решил сдавить до такой степени, чтобы они не выдержали и начали лопаться, превращаясь в мёрзлую пыль, осыпаясь холодным колким инеем, одно за другим, одно за другим, пока вся парма не поляжет, не осыплется снегом на снег, и не будет больше ничего, кроме снега, и ветру будет вольготно в этой пустоте, и будет он петь свои заунывные песни до скончания времён, над голой равниной, за которую когда–то так яростно дрались боги, но давно уже ушли навсегда, не выдержав этих морозов и тоски, которую приносят с собой беспросветные зимы.
Бабушка не проснулась ни через день, ни через два, ни через неделю, что было делом уже совсем небывалым и невозможным, но Аника быстро смирилась: значит, так надо. Она многое принимала как данность и не задумывалась над разными «почему» или «зачем». Так надо, так есть, так, значит, тому и быть – бабушке виднее, чему, как, и когда до́лжно случаться. Вот только родители вспомнили бы, наконец, что где–то на маленьком голом островке, на этой бородавке, выросшей на теле змеи–реки, замерзает их дочка.
А морозы в ту зиму действительно трещали ужасные. Это хорошо ещё, что от бабушки на кровати шло тепло – такое, что хватало обогреть одну комнатушку. Дрова наготовлены были, но Аника боялась сама топить печь, потому как не уверена была, что вспомнит, что и в каком порядке нужно делать, и не знала, где лежат спички, а пуще того – боялась огня и пожара (не думать о пожаре!). Слава богу, одну комнату бабушкино тепло согревало, да так согревало, что ходить можно было без тёплой кофты, в одной сорочке.
Дни шли за днями, бабушка не просыпалась.
Аника питалась всем, что находилось в кладовой – будь то мороженая морошка, ржаная мука, малиновое варенье, сало или мёрзлая рыба, которая нравилась ей больше всего, если только не дать ей оттаять, а грызть, пока она схвачена льдом.
Утром она выходила из дому, чтобы посмотреть, не кончилась ли зима и не едут ли родители. За ночь намерзало столько птиц, что маленькие тельца синиц тут и там зеленели на снегу. Аника собирала ледяные комки птичьих тел и закапывала в снег у калитки, чтобы они могли дождаться в нём весны, когда проснутся черви и землеройки и похоронят их. Моментально замерзавшей рукой она сметала в подол платья мёртвых птиц с карниза, на котором пичуги надеялись отогреться, прижимаясь к тёплому дому – они не знали, что печь давно уже не топится и никакого тепла дом не даёт, сметала вместе с инеем и нанесённым за ночь снегом, а тех, что были ещё живы и лишь утратили волю к жизни, относила в комнату к бабушке и клала их на одеяло рядом со спящей. Вскоре птицы отогревались, оживали и даже принимались щебетать и порхать по комнатам. Аника открывала окно, давая им волю, но птицы не улетали – не улетали, и всё тут. К февралю, который выдался особенно жестоким, в доме жило уже три десятка, не меньше, любопытных синиц, суетливых воробьёв и хмурых, вечно чем–нибудь недовольных ворон, решивших, что в тёплом доме им будет проще пересидеть тяжёлые времена. И количество их медленно, но постоянно росло, так что теперь, если бы даже все птицы этого мира умерли, не пережив убийственной зимы, то те, которых приютила Аника, могли возродить пернатую породу, чтобы она снова заполонила парму и небеса и наполнила мир звуками.
А родители всё не приезжали. Быть может, они замёрзли где–нибудь в дороге, со страхом думала Аника. А может быть, они просто забыли дорогу на хутор. День за днём она сидела у заиндевелого окна и прижимала к нему указательный палец, раз за разом, отпечаток за отпечатком, наблюдая, как образуется под ним и медленно растёт прозрачное влажное пятнышко, пока пальцу не становилось нестерпимо холодно, и она меняла его на другой и продолжала своё занятие, пока всё стекло не оказывалось покрыто проталинами, и тогда она терпеливо пыталась сосчитать получившиеся отпечатки, похожие то ли на заячьи следы, то ли на диковатые пустые глаза странного небывалого животного, и то и дело сбивалась, потому что более–менее уверенно она могла досчитать лишь до десяти, да и то не каждый раз. А вокруг сидели вороны, синицы и воробьи, и бездумно и сонно поглядывали на неё, или дремали, или думали о чём–то своём, или лениво пересвистывались и перекаркивались.