– Доли–долонь–дала–до–о–о-м!..
А где дом? Где уснул, там и дом. Как вечер. Как ветер.
Матысековетрено матысековечерится. Матысекопасомые овцы матысекодремно овцеблеют. Вечер слушает сквозь сон и видит сон: се, Матысек Овцеспас грядет одесную отца своего, и по воде аки по суху. Бо матысекодушен вельми есть бяху бе.
– Бе–е–е, – соглашается овца.
– Бе–е–е, – просыпновздрогнуто вторит другая.
– Матысек! – окликает третья.
– Ась? – отзывается он.
– Се, пришла к тебе, – молвит овца певногласно.
Матысек размыкает дремотные вежды. Овцы еще ни разу не звали его по имени, даже в мольбах. И овцам запрекословлено изрекать «се». Бо.
Белый плат на главе доплечноспадающий, и одежды белы, и лик звездоок и пурпурноустен и гладкочел и светлоясен. В прорезь платия выпала грудь левая, чашедонная, коричневоувенчанная сосцом отсердцакормящим, на коем дрожит белосладкая капля.
– Се, – отвечает Матысек. – Кто еси?
– Марийка, – сладкоустно улыбается дева. – Матерь Божия.
– Богородице, дево, радуйся! – взывает Матысек.
– Се, радуюсь, – соглашается Богоматерь.
– С чем пришла се?
– С любовию, Матысек.
– Мадонна – тоже еси? – вопрошает Матысек.
– Есмь, – отвечает смиренно.
– И – Конестабиле?
– Есмь же.
– И – Дева Мария?
– Есмь.
– А–та–та! – бросает Матысек овцам, кои трусокопытно теснятся вкруг них. – Отжмись, отжмись, курдючехвостое племя!
А овцам любопытно. Глядят черносливооко, подрагивают, и пахнут теплошерстно и густо и вековечно и дико.
– Батька выцерковил Матысека, – жалуется он. – А Матысек боголюбив и иконопоклонен, се.
Он встряхивает головой белокудро; пасторально приседает у Богородицевых белых ножек – девятнадцатилетнее дитя.
Будьте как дети…
– Разе ж правильно се? – пытает Матысек. – А я ж тя просил, просил, а ты что ж, всё недосужна еси бяху бысть.
– Се, пришла, – отвечает Богородица.
– И то, – вздыхает Матысек. – А малой твой как же? Без титьки–то?
– Спит, – улыбается Мадонна нежнопамятно.
– Молока–то хватает? – спрашивает он.
– Полногрудна есмь, – отвечает.
– Ну и ладно, – кивает Матысек и светлеет радостью голубоглазой. – Значит, пришла?
– Пришла.
– И то.
Вечер посапывает, зарывшись лицом в медовотравность подмышки земной, и сновидит, улыбаясь.
А в церковке поют; басит батька и пототочит изподрясно, не остывши ещё от чаёв. И звёзды, и звёзды, и звёзды хороводствуют всенебесно. Аллилуйя!
А на выселках кричат, ругаются похабноречиво.
– Да ты ж, так–тебя–по–матери, кто такой, чтобы мне рот затыкать?!
– Да пошел ты на!
Матысек не любит злобословия и словозлобия. И се, невозмысленно ему всегда, что скверноречие так громогласно, а любословие – робкоголосо. Скажут тебе, что дурак – непременно в мироуслышание; а о любви – шептать будут тихохонько, дабы не слышал никто, будто постыдно се.
– Почему так? – спрашивает он у Богородицы.
– Так да и так, – улыбается Матерь Божия, утирая Матысекову слюнку, источившуюся со взволнованных его уст. – Что тебе в том.
– Жалко их, – объясняет он. – Будто блажные.
– Ты ж и сам блажной, – тихогрудно произносит Она.
– Блаженны нищие духом, – привычно отвечает Матысек. – Неуж для них тоже будет Царствие Небесное? – кивает на выселки. – Осквернят же, забрешут, заплюют, затопчут!
– Да нет, – качает головой Богородица. – Они преисполнятся.
Этого объяснения Матысеку достаточно.
– А помнишь, о чем просил меня? – напоминает Матерь Божия.
– Об исцелении, – кивает Матысек и вздыхает шмыгоносно.
«Ами–и–и-инь!» – взрёвывает батька истошногласно. Сейчас повалят из церковки старушки елейносладкие и притихшие, дедки раскуривающиеся кашлеплюйно, молодёжь пересмешливая. Отстояли. Спаслись!
– Об исцелении, – подтверждает Мария.
Алчно вьётся комар над Матысековым ухом, неиствовствует, кровожадно тычась во щёку, и злобствует от собственной боязни быть откровенным и непонятым. Брысь, адово племя!
– Только не надо мне оно, – задумчивошепчет Матысек, отмахиваясь от кроволюбца и сказанное подтверждая главотрясением. – Не хочу, бяху бысть.
– Бе–е–е? – робкоблейно удивляется овца.