2. Копенгаген
Мой визит в Данию был назначен на три дня в начале апреля; кроме интервью прессе планировалось публичное чтение в Королевской библиотеке следующим вечером. Мой датский издатель предложил мне покрыть расходы за лишнюю ночь, чтобы я смог хоть как-то посмотреть город, и я его предложение принял, забронировав еще один номер за свой счет для Мориса – он согласился меня сопровождать в слегка неопределенной роли личного помощника. В заботе о том, чтобы номера наши располагались по соседству друг с другом, я отправил тщательно составленный запрос в гостиницу за две недели до приезда. Это, говорил я себе, для того, чтобы мой юный друг оказался под рукой, если он мне вдруг понадобится. То была одна из множества неправд, каких я наговорил себе за год нашего с ним знакомства.
Месяца за полтора до того, в Берлине, я, прощаясь с Морисом, дал ему свой адрес, пригласив не терять связи, и по возвращении в колледж с надеждой ждал письма, но оно так и не пришло. Я уже начал подумывать, уж не задевал ли он куда-нибудь тот клочок бумаги, на котором я написал адрес, или, возможно, он мне что-то отправил, а оно потерялось при пересылке. Я размышлял, не начать ли мне корреспонденцию самому, не написать ли через “Савой”, но всякое письмо, что я сочинял, казалось мне трагичнее предыдущего, поэтому я счел всю эту задумку зряшной. Наконец, после почти месяца молчания, я решил, что больше не услышу о нем, но в тот же день поэтически своевременно мне доставили объемистый конверт с именем “Морис Свифт” и берлинским обратным адресом, начертанным на задней стороне.
В своем письме он извинялся, что так долго не выходил на связь, утверждая, что не был уверен, следует ли ему воспользоваться тем, что я предложил прочесть его работу, или же с моей стороны это была обычная вежливость после слишком многих бокалов вина. Тем не менее он прилагал рассказ, озаглавленный “Зеркало”, и спрашивал, не гляну ли я на него, умоляя меня не щадить его чувств.
Конечно, я не собирался отказываться от своих слов, но, к моему неудовольствию, его рассказ не оказался ничем особенным. Главный герой, очевидное художественное воплощение его самого, представлялся робким и умаляющим собственные достоинства, потешно неумелым в связях с девушками и вечно влипающим в сексуальные передряги. И все же в этом упражнении виделась толика тщеславия, ибо ясно было, что все, кто встречался Морису на пути, считали его совершенно обворожительным. Но, невзирая на всю приземленность сюжета, писательское мастерство было внушительным. Он явно трудился над своими фразами, и я схватился за это как за свидетельство дремлющего таланта. Если бы сама история не была такой скучной, решил я, рассказ мог бы даже оказаться пригодным к печати.
Стараясь не выглядеть слишком уж рьяным и припоминая, сколько у него ушло на то, чтобы написать мне, я выждал три нескончаемых дня, а потом ответил – отправил тщательно обдуманный критический анализ его работы, в котором склонялся к похвалам, отмечая те или иные моменты, которые, чувствовал я, могли бы выиграть от чуть большего внимания. В постскриптуме я упомянул поездку в Копенгаген и намекнул, что, раз я становлюсь старше, а эти поездки могут оказаться утомительны, возможно, Морису покажется интересным меня сопровождать. “Это сообщит вам, какова писательская жизнь, – сказал ему я, надеясь, что такое само по себе станет достаточным стимулом. – Естественно, я буду оплачивать все ваши расходы и предложу вам стипендию в обмен на те небольшие обязанности, исполнения которых могу от вас ждать, пока мы будем в поездке”.
Теперь он ответил почти мгновенно воодушевленным “да”, и планы должным образом составились. Однако на той неделе, что предшествовала нашему отъезду, я все больше стал нервничать из-за новой встречи с ним, волноваться, что восхитительный вечер в Берлине превратится в нечто неловкое, когда мы попробуем воссоздать его на более длительное время в Дании. Но нет, Морис оказался сговорчив и дружелюбен с момента нашей новой встречи и если и замечал, как пристально я смотрю на него, то был достаточно любезен, чтобы этого не выказывать. Мой взгляд улавливал мельчайшие детали: рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, отчего взору мимолетно открывалась голая кожа под тканью и впадина посередине его груди, где разделялись мышцы, и эту ложбинку хотелось исследовать; то, как слегка подтягивались его брюки, когда он скрещивал ноги, и пленительная лодыжка, появлявшаяся в такие мгновения, поскольку Морис никогда не надевал носки – эту манерность я считал несуразной и эротичной в равной мере; то, как у него меж губ мелькал язык, облизывая их всякий раз, когда приносили еду, и как его аппетит никогда не утолялся, словно у сельского батрака в конце долгого дня уборки урожая. Я брал на заметку все это – и не только. Я все записывал, я заучивал это наизусть, я позволял негативам покоиться у себя в мозгу для будущей проявки, и пока Морис говорил, я просто наблюдал за ним, ощущая, как меня омолаживает присутствие этого мальчика в моей жизни, и меж тем старался не думать о том, как мучительно будет, когда он вновь неизбежно выпадет из нее.