— На самом деле, иногда это бывает даже забавно. Если бы я не чувствовала себя ежеминутно круглой идиоткой с размягчением мозга в начальной стадии. Но лучше, если он будет считать меня дурочкой, чем поймет, что все это время я его обманывала.
— Не так уж сильно ты его и обманула.
— Кто ж знал, что ему взбредет в голову прогуляться в такую рань? У меня как-то внезапно испарились все объяснения, заготовленные на случай, если он появится в моей квартире. Десятки раз прокручивала в мыслях сценарий нашей первой встречи. Вот Гермиона Грейнджер сообщает профессору Снейпу в чем заключается ее идея. Он же, как истинный ученый, проникается необходимостью временно ограничить свою свободу передвижения и тихо наслаждается возможностью работать в нарисованной лаборатории, а специалист Отдела Тайн продолжает свои исследования.
— И?
— И в результате я получила то, что имею: непроверенное заклинание дало побочный эффект в виде рассеивания дальности действия. Теперь этот самый — язвительный, сварливый и просто невыносимый — человек чувствует себя в моей квартире больше дома, чем я. А я стараюсь не попадаться ему на глаза, чтобы он вдруг не вспомнил, что согласился натаскивать меня по зельеварению. Вот скажи, зачем я тогда ляпнула про это чертово звание?
— Скорее всего, подсознательно ты всегда мечтала стать Мастером Зелий, только упорно скрывала сей позорный факт своей биографии. Обычная мания величия.
— Да ну тебя, — обиделась Гермиона. — Я же серьезно. Мне хочется провалиться сквозь землю по десять раз на дню. И так уже почти три месяца подряд. Не понимаю, зачем я послушалась профессора МакГонагалл и не вернула все на круги своя. Она сказала, что «Небольшая встряска пойдет Северусу на пользу». Только трясет почему-то именно меня. Наверное, это какая-то весьма сложная и запутанная форма психического расстройства, сродни ломке наркомана. Извращенный вид мазохизма, когда упорно создаешь себе трудности, чтобы затем успешно их преодолевать. Или не совсем успешно, но уж точно мучительно и долго. Дабы растянуть удовольствие. Клиническую картину классической паранойи завершает постоянное ощущение, что мне смотрят в спину. И тогда по ней начинают носиться мурашки особо крупных размеров. И волоски на руках дыбом становятся. Хотя иных развлечений, кроме как держать под контролем любой объект, попадающий в поле зрения, у профессора не имеется, надо сказать. Наверное, он еще и дневник ведет. Или журнал лабораторных наблюдений.
— Не думаю, что он когда-нибудь смирится со своим заточением. Но сейчас самое главное, что эксперимент прошел успешно — тебе удалось выделить отдельно взятую духовную сущность, изолировать ее и блокировать на определенном пространстве. Ты же этого добивалась?
— Эксперимент… чувствую себя хирургом, режущим по живому. Мне иногда кажется, что профессору абсолютно безразлично происходящее вокруг. У него впереди вечность. Вечность, которую его дух обречен провести в заточении на картине. Плоский мир — без друзей, без тепла, без души, без жизни… И так до тех пор, пока краски на полотне не поблекнут и не осыплются. Медленное угасание, растянутое еще бог знает на сколько. Окончательное и бесповоротное стирание из бытия. Это ужасно. Иногда ночью я просыпаюсь в холодном поту и вспоминаю всех этих людей на портретах в Хогвартсе — они ведь когда-то тоже существовали. Плакали, смеялись, были… Призраки, портреты — склеп. Отзвуки эха. Мне страшно.
— Тебе надо отвлечься и взять небольшую передышку. Ты сама себя загоняешь в тупик.
— Ты же знаешь, что я не могу. Через месяц исполнится ровно девять лет. Нужно успеть с приготовлениями.
— Послушай, нельзя же казнить себя столько времени.
— Я могла бы помочь ему тогда, — она устало откинулась на подушки. — Простейшее кровоостанавливающее заклинание и все. Это уже вошло в привычку — сидеть и терзать себя за несделанное, порицать за несказанное… битье головой о стену давно стало моим любимым хобби.
— А вдруг тебе не удалось бы справиться с кровотечением?
— А вдруг да? Что теперь гадать. Но эту попытку я не могу провалить. Нельзя упустить такой шанс.
— Это опасно.
— Ничуть не опасней того, чем я занимаюсь каждый день. Подготовка велась почти два года. И сдаться сейчас? За кого ты меня принимаешь?
— Тебе надо отдохнуть.
— Через месяц отдохну, — Гарри с жалостью посмотрел на подругу. Та разлепила один глаз: — Ты ведь не веришь, что у меня получится, да?
— Гермиона, меня самого постоянно преследует чувство вины. Но нельзя жить этим чувством. Нельзя вечно себя изводить. Нужно двигаться дальше, понимаешь? Это продолжается уже девять лет. Оглянись вокруг.
— Я оглядываюсь. Мы давно уже не те. Мы выросли. У вас с Роном своя жизнь — семья, дети. А я… я не знаю. Мне иногда кажется, что я бреду по пустыне, увязая в песке. Туда, где земля встречается с небом. И я иду, иду… всегда. И ветер заносит мои следы. И нельзя вернуться назад к тому, что было, начав сначала. Невозможно добраться до горизонта, Гарри. Ни напрямик, ни в обход. Он всегда будет впереди, сзади, сбоку — везде. К нему можно стремиться всю жизнь, но так и не найти место, где можно коснуться неба ладонью. Это иллюзия, оптический обман.
— Так остановись.
— Если остановлюсь, мир рухнет и похоронит меня под обломками, и я буду уже не я. Не Гермиона Грейнджер. Мне казалось, ты меня понимаешь.
— Я понимаю.
Они замолчали. Розоватые весенние сумерки вползали в палату. Гермиона, кряхтя, приподнялась на подушках:
— Тебе пора к Джинни и малышу. Как выкарабкаюсь, обязательно навещу ее.
— Ты поаккуратней, а то мне самому придется доделывать за тебя журавликов.
— Ничего у тебя не выйдет, — она показала ему язык. — Это мое желание. И ты не имеешь к нему никакого отношения.
— Естественно. Я всего лишь предоставляю тебе во временное пользование жилетку для слез и надежное дружеское плечо.
— Иди уж, «плечо»!
— Гермиона, я говорю абсолютно серьезно — отдохни. Хотя бы пока полностью не оправишься. Потому как я не желаю, чтобы ты появлялась в моем доме только на картинах. Если вдруг сгоряча решишь загнать себя в гроб, торжественно клянусь: я повешу твой портрет в детской!
— Ладно, ладно… — проворчала она. — Ты там книгу принес?
— Профессор Снейп посоветовал. Я, правда, слегка удивился его выбору…
— Профессор? Черт… — Гарри помог ей водрузить фолиант на колени. — Прекрасно. Отличное чтение для развлечения. Спасибо тебе.
— Великий Мерлин… Хорошо, пусть будет для развлечения. Завтра еще зайду. Если тебе что-то понадобится, сову пришли.
— Спасибо, у меня теперь все есть.
Дверь за Гарри тихо затворилась. Гермиона со вздохом открыла справочник:
— Профессор, я бы хотела извиниться и все объяснить. Пожалуйста, давайте поговорим?
Ответом ей было лишь шуршание в густых зарослях древовидной скалезии черешчатой.
*
Май подкрался незаметно. Апрель сделал ручкой на прощание и скрылся за углом. Снейп давно перестал упиваться собственными обидами и в данный момент решал, как бы поэффектней появиться в квартире мисс Грейнджер. Хлопанье дверьми он отмел сразу, как весьма банальный способ произвести впечатление на бывшую ученицу. Доводить Минерву до белого каления было совсем не так интересно, как Гермиону — директриса совершенно не желала реагировать на мрачный сарказм зельевара, в результате чего его самооценка устремлялась к нулю, а раздражительность росла в геометрической прогрессии. Укоризненный взгляд Дамблдора из портрета напротив, вообще выводил бывшего Пожирателя Смерти из себя. А уж когда Альбус начинал заботливо вещать: «Северус, мальчик мой, нельзя же постоянно так злиться! Ты можешь заработать разлитие желчи, а это плохо отразится на цвете твоего лица и состоянии организма в целом!» Можно подумать, ему не все равно. И какое у портрета может быть разлитие желчи? Бред. У профессора давно появилось ощущение, что он единственный нормальный человек посреди окружающего его дурдома.