Миднайт всхлипнул, покорно поднявшись на ноги, и вышел за дверь, которую брат с грохотом закрыл у него за спиной.
- Юки? – после долгого молчания тихо спросил его Донни.
- Й’оку так меня звал, – вздохнул Винсент и стиснул голову руками, рухнув на стул. – Он говорил, что я похож на снег – холодный, чистый и хранящий в себе вечность мудрых взвешенных решений. Господи, Й’оку…
Донни посидел еще минуту, потом подошел и обнял его со спины, заставляя оторвать голову от ладоней.
Помочь он не мог ничем.
В кошмаре нельзя представить, что чувствует сейчас его клон, потерявший старшего брата.
«Если бы Лео… если бы мы его потеряли, что бы творилось внутри меня?..»
Дон дернул плечами, с ужасом отогнав даже секундное прикосновение этой мысли.
«Вот это он и чувствует сейчас…»
- Почему ты гонишь младшего? – все же спросил он. – У тебя никого больше не осталось теперь. За что? Тебе больно, но ему-то каково? Он видел его смерть…
Винсент резко откинул голову назад, упершись затылком Донни в пластрон.
- У меня есть вы, – тихо процедил он сквозь зубы, до боли сжав пальцы, лежавшие у него на плече. – Если позволите звать вас семьей. А больше у меня никого нет теперь.
- Дядя Лео? – Кодама приподнял голову с подушки, едва услышав скрип двери. – Что случилось? Где вы были? Как дядя Раф?
Леонардо сел рядом с ним на кровать и погладил по голове, притягивая ближе к себе.
- Хорошо все, малыш, – прошептал он. – Поспи сегодня у меня, ладно? Дяде Рафу немного нездоровится.
Кодама обхватил его руками и уткнулся головой в колени.
- Он заболел? Давай я ему чай с малиной сделаю, а? Не хочу, чтобы ему плохо было.
«Я тоже не хочу, малыш…»
Лео лег, прижав его к себе, и прикрыл глаза, осторожно поцеловав в висок.
- Спи, все хорошо будет.
Кодама прижался к нему и вскоре тихо засопел, убаюканный мерным стуком сердца рядом.
А Лео смотрел и смотрел в темноту, вслушиваясь в свой дом, готовый сорваться с места по первому тревожному шороху в душе.
Мастер медитирует у себя, горько принимая утрату того, кого так хотел назвать учеником и спасти, Донни и Винсент в лаборатории, и брат точно найдет слова утешения для своего клона, в гостиной рыдает брат Кадзэ, с которым сейчас Майки.
- Это враг! Это тот самый ублюдок, что мне видеозапись принес! – Раф прижимает к себе неподвижное тело Кадзэ, полыхая глазами, как двумя языками зеленого огня. – А ты…
- Это его брат! – Лео одним рывком затягивает узел маски на глазах Миднайта и дергает его за собой. – Подумай, чего бы Кадзэ хотел для него?! Бросил бы тут?! Бросил бы?!
Раф рычит и отворачивается, прыгая прочь, а Лео скрипит зубами.
Он тоже не хочет тащить еще кого-то домой, ему тоже больно, но пройдет день или два, и Рафу надо будет выплывать, хоть за что-то цепляясь.
Знающий о последних минутах Кадзэ клон может стать тем, кого он захочет выслушать.
Да и сердце сжимается глядеть в эти голубые глаза Майки, залитые до краев страхом, болью и мольбой…
В комнате Рафа полная тишина – даже треск пламени свечей слышен.
- Оставь меня, – Раф высвобождается из рук брата и снова утыкается лбом в холодные пальцы Кадзэ. – Дай мне побыть с ним, ладно?
Лео встает и выходит.
Страшно.
Страшно сейчас оставлять.
Надо сейчас оставить… надо дать возможность принять…
====== Совсем один ======
У муки множество форм.
Можно болеть физически, терпя и принимая боль, бороться с ней, глушить и отгораживаться. Можно пробовать выбраться из нее, вылечивая раны.
Можно болеть в душе, разрывая себя на части и пытаясь смириться с тем, что безвозвратно утрачено...
Но мука бессилия, когда не можешь сделать того, что должен, хуже всего.
В ее безысходности проще утонуть, чем бороться.
Особенно, когда не знаешь, зачем…
Караи вздохнула, прикрывая глаза, и упрямо придвинула плошку с рисом к неподвижной черепахе напротив себя.
- Не вынуждай кормить тебя насильно, – попросила она. – Ты знаешь, что если не станешь есть сам, то это все равно сделают. Й’оку, пойми, искупление не в том, чтобы умереть, оно в том, чтобы оправдать прощение, дарованное тебе Мастером, и его доверие.
Безразличный взгляд мазнул по ее лицу и снова уперся в стену.
Странно так мазнул, словно удивленно и жалеючи ее.
Караи устало опустила голову на руку и дала знак двум ниндзя, стоявшим у двери.
- Как вчера, – коротко приказала она.
Боги! Ну, когда же это закончится?!
Черепаха не хотела жить.
Ни в какую.
Ни просьбы, ни разговоры, ни прямые приказы не действовали.
Караи, не лукавя перед собой, могла сказать, что сделал все, что от нее зависело.
Й’оку можно было уговаривать, пинать, орать и даже тарелки об голову бить – он не возражал. Но при попытке заставить есть до хруста сжимал челюсти и продолжал свое упрямое взирание на белые стены.
Конечно, и на это нашлась управа.
Но Караи видела в нем Леонардо – так сильно Й’оку был похож – и содрогалась от отвращения, представляя себе, что это ему ножом размыкают зубы и заставляют есть, выворачивая руки и удерживая голову.
Ей было противно.
Девушка поднялась и вышла из комнаты, бросив короткий взгляд на стену.
«Теперь и они уже не белые, правда…»
Может, в диком выплеске, произошедшем вчера, крылось что-то, что могло бы помочь ей разобраться?
Мука… мука смотреть на это желание умереть, когда отец приказал привести в себя.
Бессмысленные мучения в попытке заставить жить. Бесполезные мучения, утомившие до бессонных ночей.
Все, чего Караи хотела, чтобы это закончилось уже хоть как-то.
«Его отпустить надо, раз так ему претит жизнь. Один удар катаны и все. Казни не достоин – предатель все-таки, но вот такой вот пытки в виде жизни тоже, мне кажется, не заслужил.
Может, отец все же поможет мне разобраться в происходящем? В этом паззле многих деталей не хватает, как мне кажется”.
- Й’оку, что это?!
Караи смотрит на стены комнаты, где уже который день подряд заперта черепаха, и просто не верит своим глазам.
Как он это сделал?
Кто за ним не уследил?!
Как вывернулся из надежных наручников, которыми его сковывали на ночь, после попытки вскрыть дверь.
«Перевешаю охрану к чертям собачьим! Куда они смотрели?! Неужели не слышали ничего?»
А взгляд уже летит от одного иероглифа к другому.
Весь белый папирус, которым затянуты стены, исписан красивыми красными символами.
«Эхо»
«Зверь»
«Зверь», «Зверь», «Зверь»…
«люблю» и «Ветер».
Снова «Эхо», и снова «люблю», и снова «Зверь» и «Эхо»…
А черепаха лежит в центре комнаты и слепо смотрит прямо перед собой.
- Й’оку!
В тот момент Караи хотелось убить его или себя.
Только начавшая заживать левая рука была изуродована, из этого поганого панциря выдраны скобы, державшие на месте расколотые пластины, с лица сорваны все бинты и вскрыты швы.
Стоило ли так долго все зашивать и залечивать?! Стоило ли тратить усилия и время, чтобы в итоге он расписал кровью стены, даже не выпав из своей апатии.
И теперь с заново зашитыми ранами и скованными руками, продолжавший упрямо молчать, он вызывал у девушки уже безотчетное желание понять и отпустить.
«Мастер и отец, к письму прилагаю фотографии случившегося. Найти объяснения мне не удалось. Воин, за которого ты так беспокоишься, безнадежен. Выполняя твою волю, я не даю ему оружия и держу под постоянным надзором, следя, чтобы он не умер от истощения, но большего добиться не удалось. Вчера он разорвал швы на своих ранах и разгрыз руку, чтобы нарисовать на стенах иероглифы. Мне думается, лучшее, что можно сделать, это отпустить его желанным путем – в смерть. Могу ли спросить, чем он так важен, что непременно надо удерживать насильно того, кто не хочет жить? Даже твое прощение не заставило его шевелиться, хотя о каком еще благе может помышлять несчастный предатель…»