– Ну, это ясно, – ответил Костька Панков. – Ты – Актер.
– Почему? Я ж не пью и вешаться не собираюсь!
– Но зато стихи читаешь про “Сон золотой”. Да и вообще…
Сам Костька скромно отвел себе роль Васьки Пепла, а подругу свою переименовал в Василису, хотя ни то, ни другое не прижилось, и можно сказать, что из всего этого только Левка стал Клещом, а Яшка Зарембо иногда, если его об этом просили, декламировал: “Солнце всходит и заходит…”
Стали гадать, кто бы мог стать Лукой. Но это было сложнее всего, поэтому, перебрав всех знакомых, решили пока отложить этот вопрос. Но опять же, как это часто бывает, все решилось само собой в тот вечер, когда однажды к нам в дом пришла наша учительница по литературе Вера Ильинична Лукина, чтобы поговорить с мамой. Отец уже был сильно болен и в семейных делах не участвовал.
Разговор был обо мне.
– У вас очень талантливый мальчик, – говорила она маме. – Ему надо продолжать учиться.
– Да он собирается, – растерянно сказала мама, чувствуя недоброе. – На врача. Или в Технологический.
– Нет, – сказала решительно Вера Ильинична (за тем и пришла). – Мне кажется, что это… не совсем его. Понимаете? Он у вас очевидно гуманитарного склада. Просто что-то удивительное… Учится по литературе лучше всех в классе, да и не только это. Понимаете, он все это любит…
Мама тревожно посмотрела на Веру Ильиничну.
– Ему надо поступать на филологический факультет, заниматься литературой.
Мама была в ужасе и еле сдерживала слезы.
– Вы знаете, – продолжала Вера Ильинична, – он должен ехать… В Ленинград… и поступить в университет. Сейчас и время подходящее, говорят, что на национальность больше не смотрят. Кроме того, там работает мой хороший знакомый. Он ему поможет, если что…
Не имеет смысла передавать этот разговор полностью – результат был вполне предсказуем. Мама не хотела слышать ни про какой Ленинград и запретила мне даже говорить об этом. Я поступил в Технологический, как и планировалось, но мысль о том, что мне надо учиться в университете, уже не выходила из головы.
Отец умер. Сестры к тому времени вышли замуж и ушли из дома. Братья тоже смотрели в разные стороны. Надо было что-то решать, время шло, я уже был на втором курсе. И вот как-то вечером, собравшись с духом, Янкель объявил маме, что уезжает в Ленинград. Для всех (и для нее в первую очередь) это было неожиданностью, никто ведь не знал, что искры давнишнего разговора с Верой Ильиничной тлели внутри меня, так что наружу вырвалось уже самое настоящее пламя.
Возможно, здесь была удачной сама идея (Горький, “На дне” и все эти разговоры вокруг, которые велись хотя бы и в шутку), совпадение, которое тем не менее не могло быть случайным и выводило меня на совершенно другие просторы. Так что я уверовал в свое будущее, словно в какую-то новую религию, и готовился даже за это серьезно пострадать. На меня наседали все вокруг, но на уговоры я не поддавался. В общем, я стал самым настоящим апикойресом, мама большую часть дня проводила в дальней комнате и старалась не смотреть в мою сторону. Накануне моего предполагаемого отъезда в доме ходили тихо, словно при тяжелобольном (“фурт а пэйгер а барг аруп”: “покойник едет вниз с горы”). Так это все, по крайней мере, начиналось или заканчивалось для меня.
В день моего отъезда, рано утром, пока еще все спали, я тихонечко оделся и вышел во двор. Все было, как всегда, и находилось на своем месте: сиреневый палисадник, деревянный “Домъ Ревина” и наш флигель. И где-то уже вдали, на заднем плане, был я. Вещи уменьшились, сжались, сделались какими-то чужими и тусклыми. Постояв на крыльце, я вернулся в комнату, оделся и взял чемодан. В доме стояла утренняя тишина, все ведь думали, что поезд у меня только завтра, но в действительности билеты были куплены на сегодня, чтобы избежать тягостных прощаний и проводов. Так вот и начался мой исход из Горького, ранним утром, когда все еще спали и никто не знал, что Янкель несется по улице с чемоданом в руке, думая, что его никто не видит.
На вокзале было полно народа – зал ожидания, как всегда, битком, люди сидели среди тюков, ждали своих поездов или просто чего-то ждали. Те, кто не спал, громко разговаривали. Везде царил дух тревоги и беспокойства, ведь вокзал совсем не простое место для тех, кто хотя бы немного помнил войну. Отсюда уходили эшелоны на фронт, сюда прибывали санитарные поезда с ранеными, а после войны – составы с пленными немцами. С момента, когда закончилась война, многое изменилось: фасад перекрасили, над входом установили большие часы и поменяли лавки в зале ожидания. При этом все равно было как-то холодно и неуютно, так что приходилось коротать время в буфете, стоя за одноногим столом, который мы называли “ромашкой”. Время не стояло на месте – бежало, пока Янкель слонялся из стороны в сторону по перрону.