Елена Ершова
Лета Триглава
Глава 1. Из Нави
Тятку похоронили в четверг, а на седмицу он вернулся. Сначала весь вечер по крыше лупил дождь — яра в эту годину выдалась ливневая. Потом Беса услышала хлюпающие шаги и робкий стук в окошко.
— Кого лихо принесло? — простонала с лежанки маменька.
Она третьи сутки маялась лихорадкой. Видно, Мехровы дети, Горячка и Зноба, коснулись ее на могильнике. На подношения от тризны Беса накупила зелий и, отпросившись с гимназии, взяла на себя заботу о годовалом Младке.
Теперь и братец проснулся. Привстав в люльке, внимательно следил за мельтешением теней. И, только стук повторился, протянул к окну ручонку и четко сказал:
— Та-та!
Беса заложила пальцем страницу буквицы и буркнула:
— Дождь это. Спи.
Маменька беспокойно вглядывалась в сумрак. Веки у нее были кумачовыми, кожа — сухой и желтой, как береста. На верхней губе выступали мелкие капли.
— Посмотри, Василиса, — тихо попросила она. — Вдруг и правда… Сердце, вишь, так и заходится. Мнится он мне. Будто сидел там, где ты сидишь, и строгал домовину. Волосы мокрые, с бороды так и течет! И стружка! Летела белая да мягкая, как пух! Потом голову поднял и говорит: «Для тебя, Зыряна, строгаю. Сырость в щели просачивается. А тут будешь как в люльке лежать. Жди. Приду сегодня за вами…»
И зашлась мокрым кашлем. Огонек в глиняной плошке затрепетал.
— Нельзя убиваться по усопшему, — Беса выровняла фитиль. — Не будет ему покоя. Вернется упыром. Так говорят.
Помнила, как на равноденствие в гимназию приезжал волхв из самой Стрыганской пустыни. Волхв был рослым, плечистым, с окладистой пшеничной бородой, завитой в кольца. На белой рубахе золотыми нитями вышито Черное Око — круг с двенадцатью изломанными лучами, — знак старших богов и всего Тмутороканского княжества. Значит, по велению князей ехал. Рассказывал о богах, об их земных детях, о трех мирах, небесном куполе, где на золотых и серебряных цепях крутятся, сменяя друг друга, светила, а в подземное царство ведет медная лестница о сорок ступеней. А еще о том, как на себя не навлечь навий гнев… При этих словах почему-то многозначительно смотрел на Бесу, точно знал — эта белобрысая гимназистка, похожая на всклокоченную птаху, с малолетства Мехрово ремесло знает.
— Так ведь это тятенька твой, Василиса! — простонала мать. — Гордеюшка-а…
И, охая, принялась подниматься с лежанки. Плечи ее дрожали.
Беса захлопнула буквицу.
— Лежи! — прикрикнула досадливо. — Сама я.
Нашарила под лавкой топор и тихо, ступая с носка на пятку, прокралась в сени.
Там пахло землей, сосновыми досками, лаком и подгнившим ситцем. В угол свалены заступы. Выдолбленные колоды и наспех сбитые домовины, кое-где по краю украшенные резьбой, загромождали дорогу, превращая сени в лабиринт. Беса не боялась в нем заплутать: с восьми лет вместе с тяткой, гробовых дел мастером, провожала людей в последнюю дорогу. А теперь тятка и сам в Навь ушел — сперва ноги от пьянки отнялись, потом язык, а после и сердце отказало. Одна теперь Беса. Девица, а порезвее иных ребят будет, оттого и прозвище такое имеет.
Перехватив топор, замерла у двери.
— Кто там? Люден или навь? Отвечай!
Дождь шелестел о траву. Тишина нагоняла жуть. Сколько ни живи у могильника — а все равно не привыкнуть.
— Гордей это! Сердцем чую… Открывай же! — послышался лихорадочный маменькин голос.
Она уже маячила за спиной. Одной рукой держала спадающую с плеч шаль, другой — лампу.
— Открывай, дочка! Зябко татеньке твоему. Тяжко. Просила ведь, в долбленом гробу хоронить надо! Так ты уперлась. А доски что? Воду разве удержат… Хоть обсушиться пусти!
И начала проталкиваться между наваленных колод.
Беса загородила двери спиной.
— В постель иди, слышишь?! Глянем сейчас!
И отперла засов.
Дождь брызнул в лицо. Огонек лампы тускло высветил ступени. Почудилось — за углом скользнула тень.
— Чур со мной! Пропади! — крикнула Беса и взмахнула топором.
Никого.
Только поскрипывали ели, да в стороне светился позолоченный идол Мехры — две птичьи лапы воздеты к небу, две опущены вниз. В каждой — по серпу. Могильник — ее житница.
— Почудилось, — Беса осенила себя охранным кругом. — Чур с нами…
И сейчас же из глубины избы послышался братишкин плач.
— Младко!
Маменька метнулась назад. Замерла посреди горницы, точно наткнулась на невидимую преграду. Прижала ладони к лицу.
— Гордеюшка, — ласково простонала она. — Пришел-таки…
У Бесы захолодела шея.