Глава 14. Искушение Хорса
Гаддаш придремывала, клокотала взбухшим горлом — вибрация по всему острогу шла, воздух насыщался сероводородом, от чего надзиратель Коваль нет-нет да опускал нос в надушенный платок. Брезгливый, хоть в должности не первый год. Хорс его вот таким пигаленком помнил, ярмарочными леденцами угощал, от оспы лечил, а теперь — усы топорщатся, глаза горят, пудовые кулаки не все о Хорсовы бока стесал. Уже ладья-месяц ухнула в воды Гузицы, из-за башен Сваржье око выкатилось — а Коваль не уставал.
— Будешь говорить, варнак?
— Так я говорю, — с достоинством отвечал Хорс. — С благословения Гаддаш лекарское дело правлю в чине доктора медицины, в четвертом поколении от самого пришествия богов, будь славны их деяния и царство.
— Ври да не завирайся! — хлопнул надзиратель по уху. — Верительная грамота подделка! Чья тут подпись стоит?!
Потряс перед носом потертой бумагой.
— Княжья, — твердо отвечал Хорс, и тут же получил по другому уху.
От ударов звон в голове пошел, внутри точно болотные пузырики лопались. Такие, должно быть, выдувала Гаддаш, подпирая брюхом земную хлябь. Такие же мельтешили в наглухо запечатанных домовинах богов.
— Врешь, вымесок! Не желаешь со мной говорить — будешь с волхвами!
Плюнул Коваль, дернул медный язык колокольца — от того по острогу звуковая волна покатилась. Хорса жаром обнесло: будто вернулся на многие круголетья назад. От Тмутороканской земли до головной ладьи — многие версты пути, а огонь его за несколько часов прошел.
Воздух сочился дымным ядом. Люди задыхались, тонули в белом, ползущим из опытных тумане. Яд собирался в плотные облака, облака набухали влагой, чтобы потом дождями пролиться в подготовленную к посеву почву.
Обезумившие животные пили из ядовитых луж. Люди вдыхали яд и насыщались ядом, а в их утробах нарастала завязь людовой соли. Потому, когда угас огонь, а боги упокоились в холодной скорлупе — ни живые, ни мертвые, — весь мир сдвинулся. И, дрогнув, остановился.
Сейчас от того жара одна память осталась.
В разломе острога блеснуло медью, на щеки брызнуло затхлой водой — то из подземных хлябей поднялся волхв. Был он, как всякие волхвы, без имени и без прошлого: с малолетства в подземелье жил, постигал науку волхвования да служил Матери Гаддаш. Кожа его белее белого, и глаза белесые, а борода медными кольцами да проволочной оплеткой перевита.
— Слава Гаддаш Плодородной! — волхв воздел руки к сводчатому потолку, зазвенели браслеты-монеты, со скруток посыпалась ржавчина. Сыро в Гаддашевых хоромах. Латают жуки-железники земную твердь — а сырость все рано идет, от нее черная плесень по нижним ярусам бахромою висит, неровен час — войдет в разум и будет в Тмуторокани на еще одних чуд больше. Поди, успей вычистить всю дрянь, когда черед придет.
— За этим смутьяном давно наблюдаем, — сощурился волхв, склоняясь с помоста, на лекаря повеяло затхлостью. — На требищах не бывает, Матери не жертвует.
— Жертвую во славу Гаддаш язвы да опухоли, зерно да вино, — возразил Хорс, складывая на груди закованные в кандалы руки. Цепи звенели — железные, тяжелые, не повернуться. — Намедни в Усладном Дому воскурил молочный воск, а до того…
— Довольно! — гаркнул волхв и вытряс из-под полы свиток. — Не то грех, что Матерь жертвой обделяешь, а то грех, что себя за другого выдаешь!
Коваль принял свиток и вчитался, беззвучно шевеля губами.
— Сколько тебе годин, лекарь? — тем временем, вопросил волхв.
— О том господин надзиратель может сказать, — вежливо ответил Хорс. — У него вон целая грамота на меня. Где родился, в какую годину, где жил да чем занимался. Забуду — так знаю теперь, где искать.
— Не зубоскаль! — прицыкнул Коваль. — Как так вышло, что тридцать годин назад тебя, варнак, уже привлекали за шаромыжничество в Кривене?
— Того не может быть, — пожал плечами Хорс, — потому как тридцать годин назад я только и умел, что мамкину титьку сосать.
— А это чей образ? — надзиратель повернул свиток и Хорс увидел карточку, на которой изображалось его собственное лицо.
— То батюшка мой. Матушка говорила, мол, мы на одно лицо.
— И страсть к отступничеству тоже от батюшки передалась?
— То напрасная хула, — поджал губы Хорс. — Батюшка мой исключительной честности был человек.
— Кто?
— Люден, я хотел сказать. Промышлял также лекарством, как и дед мой, и прадед.
— А в год Седого Ворона от Пробуждения богов тоже дед на Дивногорской ярмарке люд смущал? — вмешался громовой голос волхва. Глаза на белом лице глядели в душу, но Хорс даже щекой не дернул.