— То караульная моя, — успокоил черный. — Иди и не беспокойся. Окна открытыми оставь, болящему свежий воздух на пользу.
От того воздуха — озноб и беспокойство. Тучи низко висели, истекали странным голубоватым свечением. Стонал на лобном месте да ветру несправедливо казненный лекарь, его тело — месиво, на плоти пировали вороны, и Рогдай в своей горнице чуял сладкий кровавый запах. Смерть поселила в нем голод, и несколько капель чужой крови лишь разожгли его до чудовищности. Рогдай задержал дыхание, стараясь не думать о крови.
Блиставицы оплели весь Китеж, вспыхивали узлами над княжьим теремом. Но Рогдаю не тревожно, а спокойно рядом с черным волхвом. Тот присел на край постели, не выпуская руки княжича из своей, широкой да горячей. Сверху его десница будто углем выпачканная, а ладонь — кукольно-розовая, оттого Рогдаю смешно стало. Заулыбался и черный волхв.
— Долго ли до неба добирался? — спросил, будто уже знал, что видел княжич, о чем рассказал другим волхвам и что хотел бы забыть, но помнил.
— Долго, — кивнул Рогдай. — Сварг меня по капле выпивал. Болел я многие лета, таял свечкой, хватался за шипы — по такой лестнице не каждый пройдет. А ты тоже там побывал?
— Побывал. Вниз, правда, спускаться куда быстрее, но тоже больно.
— Значит, ты тоже бог? Черно-бог?
— Был им когда-то, — рассмеялся волхв, — теперь с людом горе хлебаю, да от горя спасаю.
— Кровь у тебя сладкая, — сказал Рогдай и смутился, отвел взгляд. Хотел и руку вынуть, да черный не дал, сказал строго:
— Своих влечений не стыдись. Ты — княжич, богами возвращенный да благословленный на правление, а люд — скот. Пристало ли тревожиться за смерть ягненка или курицы? Нужно насытиться — так бери любого под нож.
— Ее хочу, — Рогдай указал в сторону женщины, все это время молчаливо стоявшей у окна. В ответ она скинула капюшон, и княжич отпрянул, узнав: — Мехра!
— Видел ее? — зыркнул черный.
Женщина улыбалась алым ртом, как может улыбаться мертвец. Рогдай облизал губы, признался:
— Видел, как спит в яйце. Лицо обгорело, вокруг — серебряная вода, а из носа и рта нити черные тянутся.
— Это я положил ее в серебро и нитями подвязал, — ответил черный. — Та — настоящая. А эта — истукан, железник. Ни крови, ни мышц — одна серебрянка да провода.
— Запрещено ведь! — посмурнел Рогдай. — Истуканов только выползни-староверы делают!
— А я — Чернобог, — ощерился волхв. — Мне все можно.
Сказал — как отрезал, и Рогдай сразу поверил: ему — можно. Спросил:
— Почему же вместе с другими не спишь?
— Когда Перелом случился да огонь обрушился, должен был кто-то их в яичные скорлупки положить. Я жизнью рисковал, под отравленный дождь подставлялся, ядовитым туманом дышал, — на черном лбу выступила испарина, будто воспоминания и вправду причиняли боль. — Других спас, себя не уберег. Нет мне теперь хода в небесные чертоги, хрустальный терем, и нет столько людовой соли, чтобы поднять летучий корабль. Но пока они погружены в сон — мир еще можно спасти. А если проснутся — отключатся автоматические системы и вашей Тмуторокани конец.
— Я видел хрустальный терем, — задумчиво проговорил Рогдай, глядя через плечо волхва, на ставни, озаряемые отсветами блиставиц. — И тьму других звезд, которые еще дальше и еще ярче, чем те, что светят с небесного свода. Там так черно и страшно, что захватывает дух. И есть одна, куда ведут нас боги. Вернее, — поправился, — раньше вели, но теперь только спят, и Мехра, и Гаддаш, и Сварг, я видел всех! А их кукольные образы бродят здесь, внизу… Почему они тут совсем другие?
— Потому что такими их видит люд, — ответил черный. — Такими придумали однажды и запомнили, овеществили людовой солью, а теперь только приносят жертвы да молятся, не ведая, насколько на деле хрупка их вера и их мир.
— А тот, четвертый?
Черный встрепенулся, заглянул в глаза:
— Ты видел его? Каков же?
— Обычный, — поджал губы Рогдай. — Чернявый, ладный. Это и есть Триглав, о котором столько бают? Что он больше, чем три Тмутороканских бога, потому что в нем и война, и плодородие, и смерть. Спит в белом свете, а когда проснется — сметет старый мир, как сор. Вот только я понял, что не хочу, чтобы он просыпался…
Настала тишина. Слышны были только вскрики казненного да тяжелое дыхание волхва.
— И я не хочу, отрок, — наконец, сказал черный. — Ведь именно он повинен в Переломе, и должен ответить за это. Лично мне.
Оба замолчали. Наблюдали за голубыми сполохами расколотого неба. Оттуда сочилось что-то неведомое, злое, искрило денно и нощно — не закрыть прореху и не заштопать. Выше нее дремали великие боги, качались на серебряных волнах внутри яичных скорлупок и видели во сне Тмуторокань, и ее люд, и чуда. Над ними помаргивали светлячки, приклеенные к плоским плиткам, что-то мерно попискивало, качало в полые черные нити людову соль, и земное яйцо неспешно плыло сквозь испещренную звездными язвами пустоту к какой-то неведомой, забытой, но все еще желанной цели.