— Не знал, пока тебя не встретил, — горячо отвечал ей Хорс. — Целовали меня усладницы, а в груди пусто было, ничего не чуял. А теперь будто глаза у меня открылись, будто и не жил прежде. Будто только теперь человеком сделался.
— А?
— Люденом, Василиса. И понять раньше не мог, отчего вы друг за друга так бьетесь? Для чего себя изводите? Жизнью готовы поплатиться, чтобы любимого спасти? Наблюдал я много, в каких только городищах не побывал, носило меня по свету, как сорванный лист, а покоя не было. Думал я, что любовь — это что-то вроде изначально заложенной программы, с которой уже рождаешься на свет, а если не чувствуешь любви — значит, нет ее в сердце и вовсе. Не дано это, и никогда любовь не постичь. А теперь вижу, и этому можно научиться. Наверное, я снова говорю странные вещи?
Улыбнулся тепло, заглядывая в изумленно распахнутые глаза Василисы. Та только вздохнула и спросила тихо:
— А это правда, что ты меня искал по всей Тмуторокани?
— Искал, и на то у меня, признаюсь, свои думки были. Хотел помочь люду, и не знал, как помочь. Не думал тогда, что станешь мне дороже люда и всего, что есть на этом свете. Наверное, дурно так думать?
— Дурно, — улыбнулась Беса. — И ты дурной, выползень. Но я тебя и таким люблю.
Вместо ответа он поцеловал снова. Вздохнув, Беса прижалась к его груди пылающей щекой. Так бы и замереть в вечности, щека к щеке, губы к губам, таять в объятиях и не помышлять о дурном. Но надо возвращаться: в избе поджидал лихорадочный Даньша.
Хват указывал дорогу.
Ельник нависал шатром, хватал за ворот, но уже не страшно. Пусть морочит, пусть Сирин беду кликает — пока Беса не одна, любая беда нипочем.
— Чуешь? — вдруг спросил Хорс.
Беса потянула носом воздух.
— Будто гарью пахнет, — всполошилась она. — Откуда?
Перешли знакомый ручей, вот ель с обломанными ветками, а вот и прогалина, где была сторожка.
Была.
Теперь чернела горелым остовом. Бревна еще тлели, красноглазо подмигивали Бесе, будто говорили: знаешь теперь, какую беду Сирин пророчила?
Вместо травы — черная проплешина. Ели подпалены с одного края.
— Как же Даньша? — упавшим голосом спросила Беса.
Хорс не ответил.
Глава 21. Время жатвы
Губы у Ивы податливые, сама — горячая, к Рогдаю так и льнула.
— Видела тебя во сне, как лежал в домовине, — выдыхала княжичу в губы. — Над головой у тебя небесный разлом чернел, а из того разлома Сваргова берегиня явилась да стрелу из громового лука пустила. Сюда попала, — трогала себя у сердца, — прямо в грудь. Ох, и больно стало, и так сладко. С той поры уснуть не могла, пока ты не позвал.
Рогдай тайно улыбался и не говорил, что многих девок из дворни да гридницы перепробовал-перепортил, а тянуло к одной. После его ласк уходила Ива бледная, обескровленная, и все-таки каждый раз возвращалась. Насытившись друг другом, лежали, переплетя руки. Из-под белесых Ивиных ресниц полыхали голубые зарницы.
— А правда, что новый верховный волхв летучий корабль собирается сладить? — спрашивала из детского любопытства, прислушиваясь к доносящемуся от окна бойкому стуку топоров.
— Правда, — отвечал Рогдай, поглаживая стриженную с одной стороны, и оттого колкую Ивину голову. — Видела, разлом какой? С каждым днем ширится. Боги за нами подглядывают, скоро в гости их жди.
Ива не пугалась, хваталась за оставленную подле кровати плеть:
— Пусть приходят! Коли и сам Сварг нападет, я его песьи головы опояшу!
Плеть свистела, отсекая бутоны нарциссов. Белые лепестки кружились, точно крупный снег, ложились на щеки и плечи.
— Давно ли ратным делом владеешь? — спрашивал княжич.
— Сызмальства, — отвечала Ива.
— И кто в гридню привел? Отец?
— Погиб отец, а мать родами померла. Дядька привел, приданого-то за мной нет, кому такая девка нужна? Была б хоть красавицей…
Лицом и правда не сильно пригожа, скулы острые, рот широкий, а вот глаза сверкали лихорадочным неугасимым пламенем. У Рогдая же глаза белесы, затянуты молоком — то смерть постаралась. И губы у него белые, с синевой, и ногти синью отливали. Когда смотрел на них — в животе становилось зябко, и накатывало так, что хотелось вонзить жало в мягкую Ивину шею, в незаживающую рану, похожую на след от серпа, и рвать, тянуть ее жизнь и жилы.
Он рывком сел, комкая пальцами покрывало.
— Уходи, довольно на сегодня.
— Не гони, любо! — Ива ткнулась губами в холодные Рогдаевы руки.
— Прочь, я сказал!
Поднявшись, отошел к окну. Разлом напоминал глубокую рану или собственный рубец княжича, оставленный лекарским ножом и по сию пору не заживший. Что там, вверху? Привиделось ли тогда в смертном сне или было в самом деле?