Удаляющаяся к лесу Мария шага не сбавляла. Рогдай едва поспевал за ней. В последние дни его одолевала пилящая кости боль. Рогдай все реже выходил к люду, все чаще оставался один на один в собственных покоях, где сидел, омертвелый, в каком-то чудном отупении, и видел сквозь шатер, как далеко-далеко вверху качаются в скорлупках-люльках спящие боги, и слышал, как глубоко внизу шепчут волхвы, облекая сновидения в плоть, и чуял, как за стенами терема снует и копошится горячая плоть, наполненная желанным эликсиром.
Больно быть мертвым, знал Рогдай.
Тоскливо быть мертвым среди живых.
Оттого его внутренняя злоба становилась еще нестерпимее, а голод острее.
Припав на четыре конечности — ходить на двух ногах становилось все тяжелее, — Рогдай догнал Марию и дернул за кафтан.
— Почему… помогаешь? — прохрипел, почти привыкнув к изменившемуся голосу.
Слова тоже едва выходили из мертвых легких, костенели на языке, обращались в пыль.
Он выхаркнул кровавый погадок вместе с непереваренными костями и шерстью какого-то мелкого животного, которого поймал нынешней ночью — кошка или крыса? Разницы не было. Конечно, куда слаще людова кровь, да только верной полуденницей насытиться не успел, прельстившись чужим запахом — манящим, чистым, но все-таки недоступным. А маменька-княгиня давно не заходила в его покои с тех пор, как он прокусил ее шуйцу — Рогдай не брезговал ничем.
— Ты ведь не хотел, чтобы боги проснулись, — бросила через плечо Мария. — Я тоже этого не хочу.
— Как же… Хлуд?
Она остановилась, будто наткнулась на невидимую преграду.
— Боишься? — спросила, не оборачиваясь.
Рогдай боялся.
Не признался бы самому себе, но черный волхв вызывал в нем потаенный страх — такой, что, при виде высокой фигуры в халате, пересекающей горницы, старался спрятаться в тень. И гадко было от того страха, и зло разбирало. Рогдай мог бы приказать колесовать волхва — да что-то подсказывало, супротив него и огнеборцы не выстоят. Черный волхв повелевал блиставицами и умел оживлять мертвых, а потому имел власть и над самим Рогдаем.
— Он не узнает, — успокоила Мария. — А когда узнает — поздно будет. Об одном только попрошу, — она вперила в княжича огненные очи, и тот прикрылся костистой рукой, не в силах выдержать горящий в ее очах огонь, — оставить его в живых. Тогда мы уйдем из Китежа.
— Клянись! — прохрипел княжич.
— Даю слово, — холодно отозвалась Мария. — Но и ты исполни обещанное.
— Клянусь… Сваргом, — вытолкнул Рогдай.
Мария дернула уголоком рта, наклонилась — показалось или скрипнуло, точно железом по железу? — провела по щеке горячей ладонью. Лицо ее, так похожее на лик Мехры, казалось неподвижным, неживым, и оттого еще страшнее сверкали очи.
— Обманешь — пожалеешь, — сказала она. — И на мертвого найду управу.
Не дождавшись ответа, распрямилась да топнула сапогом.
Закачались обступившие со всех сторон могильные камни, покатилась сухая земля.
Рогдай прикрыл голову, вздрагивая всем телом и наблюдая, как из-под земли, точно ростки, пробиваются костяные руки.
Со стоном и воем покидали мертвые свои домовины. Обвитые саваном, высохшие, истлевшие скидывали с себя комья да червей. С мерзким писком бежали пирующие в норах крысы. Врассыпную прыснули игоши, да и заревели на разные голоса, и лес наполнился звоном, скрежетом, хрустом.
Вот кто-то ухватил Рогдая за щиколотку.
Он прянул, сбрасывая костяную руку.
Мертвец, вывалив распухший язык, ворочался под ногами, но нападать не спешил.
— Не бойся, — проговорила Мария. — Не тронут.
Дрожа, Рогдай стоял в оцеплении, поводя то влево, то вправо безумным взглядом. А ну, как бросятся? А ну, как разорвут — пусть не его? Марию?
— Во мне нет жизни, — будто прочитав мысли, обронила она. — Одна людова соль. Видишь, как напитала почву? Неспокойно им теперь. И тяжко, и холодно. Хотят о чем-то сказать — а язык не слушается. Хотят вспомнить — да голову проели крысы. Разладилось в них что-то. Разладилось и в нас…
Умолкла, хмуря темные брови.
Рогдай тяжело дышал, но все-таки нашел силы спросить:
— Сколько их… здесь?
— Весь китежский могильник, — ответила Мария. — Может, и более. Те, кто не пережил это круголетье.
— Как мне… отыскать?
Справившись с первым оцепенением, Рогдай вглядывался в лица — едва обтянутые плотью, костистые, лишенные эмоций. Сгорбившись, побрел меж рядами. Сюртуки да сарафаны, кафтаны да платья, саваны да исподнее. Безволосые, безносые, с вытянутыми кишками. В смерти похожие друг на друга, и все-таки разные.