Прямо сейчас, сию секунду.
Владимир Алексеевич охнул — пальцы обожгло дотлевшей сигаретой. Когда же он снова посмотрел на танк, то был неприятно удивлен: башня бронированной машины медленно, беззвучно поворачивалась. Как любой человек с плохим зрением, историк немедленно принялся нашаривать по карманам свои очки. Водрузив их на нос, ученый попытался отринуть чувства и следить только за фактами. Это оказалось нелегко. Башня неспеша, неторопясь поворачивалась в сторону наблюдателя, несмотря на то, что наклон танка просто не позволил бы этому произойти случайно.
Наконец, раздался приглушенный скрип, это когда-то покрытый зеленой краской ствол пушки стал опускаться, нацеливаясь на Владимира Алексеевича. Смолк ветер, перестали быть слышны охи и ахи журналисткой братии, растаяло в воздухе жужжание моторов камер прямого эфира — черная дыра калибром в 152 миллиметра указывала прямиком на пожилого историка.
Владимир Алексеевич боялся пошевелиться. Творилось что-то очень странное, танк, только извлеченный из воды, никак не мог самостоятельно вертеть орудийной башней, никак не мог искать цель, но искал! Чья-то плохая шутка? Наркотическое действие открытого воздуха, которого не доводилось ощущать десятки лет? Головокружение от первой за четверть века сигареты? Владимир Алексеевич зажмурился, надеясь, что мираж пропадет. От громкого металлического щелчка он испуганно открыл глаза — кажется, он понял, что это был за звук. С таким вот щелчком, лязгом, неприятным и угрожающим, снаряд попадает в орудие и за ним закрывается затвор. Сил на то, чтобы осмотреться по сторонам в поисках помощи не было.
Глубокая, могильная, холодная тишина, предвестник моря ужаса, захлестнула историка. Он едва не потерял сознание от этого, но все еще не верил в реальность происходящего. Надеялся до последнего.
Даже тогда, когда танк выстрелил.
2.
Взрывной волной Владимира Алексеевича отбросило в сторону, едва не в самую воду и осыпало землей. В ушах страшно гудело, похоже на контузию. Очки, естественно, куда-то улетели, но напуганный пожилой человек не торопился вставать, напротив, вжимался во влажную землю.
Слух возвращался, но очень медленно. Значит, не контузия все-таки, а просто оглушило. И на том спасибо. Кругом явно что-то творилось. Будто сквозь вату Владимир Алексеевич услышал крики, странную сухую стрекотню и гулкие разрывы. Совсем рядом!
— Эй! — крикнул кто-то. — Эй, командир! Ты живой?
Голос был хриплый и очень усталый.
— Командир? — Владимира Алексеевича кто-то потряс за плечо.
— Я? — не поверил он и поднял голову. Озеро вдруг вспучилось громадным серебристо-белым пузырем, который с рокотом лопнул, разбрызгивая зеленоватую воду. Это же взрыв! Это же…
— Минометы долбят, — спокойно сообщили Владимиру Алексеевичу, — укрыться бы надо, командир.
Историк повернулся к собеседнику, им оказался седоусый, в грязно-серой, засаленной гимнастерке и в танкистском шлеме, мужичок.
— Почему это я «командир»? — задал Владимир Алексеевич самый неуместный в сложившейся ситуации вопрос.
— Ну так лейтенанта убило, теперь ты командир, сержант. Укрыться бы надо…
Снова ухнуло близким разрывом мины, да так, что задрожала земля, и снова чуть заложило уши. Над головой истерично взвизгнули осколки. Уже не думая, не задавая себе никаких вопросов, действуя только рефлекторно, Владимир Алексеевич вскочил, прихватил за плечо седоусого танкиста и стремглав бросился к ближайшим кустам, удивляясь только тому, как легко бежится. Будто в молодости. Неглубокий овражек, в который они вдвоем скатились, оказался не пустым — там кто-то лежал. Лежал и тихонько скулил, подняв исчерченному ветвями сосен небу грязное лицо.
Владимир Алексеевич окаменел, не в силах поверить, что такой звук способен издавать человек, а не собака.
— Ничего, Петрович, ты потерпи, — успокаивающе забубнил седоусый, подошел к раненому бойцу и приобнял его, как мать больного ребенка, — все у нас нормально будет, вон, вишь, командир-то живой, только контузило его взрывом-то… Но раз живой — значит, не бросит, выведет. Мы с тобой, браток, еще покажем врагам, почем фунт лиха.
Это было невероятно, но раненый перестал страшно выть и только всхлипывал, трясясь. Только теперь Владимир Алексеевич заметил, что скрюченными руками Петрович цепко держится за живот, а вокруг него расползается по земле кровавое пятно.
— Осколком задело, командир. Мина ухнула. Тебе вот повезло, а Петровичу не очень. Ничего, мы тебя починим, Петрович, слышь? Танки чинили, а человека не смогём, думаешь? Дудки! Ты только не дрейфь.
Intro(входящий вызов)
— Блин, да держите же его! Руки держите!
— Сейчас, сейчас… Никогда бы не подумал, что он такой сильный!
— Рубашку принесите, быстро! Так… заматывай сильнее… сильнее, говорю! Ч-черт! В машину его, пока не поздно. Сколько лететь?
— Минут пятнадцать.
— Надеюсь, успеем.
Intro(отклонен)
Владимир Алексеевич вскочил, сдергивая с себя гимнастерку (от смены костюма он уже даже не удивился), и рванул на себе поношенную рубаху. На полосы, на бинты. И снова оказался шокирован — его тело, хоть и покрытое шрамами от недавних ранений, было молодым. Худеньким и почти мальчишеским. Целую секунду Владимир Алексеевич приходил в себя, растерянно сжимая в руках разорванную нательную рубаху. Раненый охнул, и Владимир Алексеевич, наконец, очнулся, бросился к нему, пытаясь вспомнить, как же в молодости, участвуя в одном из локальных конфликтов в качестве медбрата, перевязывал бойцов, принесенных в медпункт. С тех пор прошло очень много времени, почти полвека, но воспоминания вдруг всколыхнулись, наполнились красками, будто случилось это вчера.
Стало понятно, что имел в виду капитан Гаренцев, когда говорил: «А что война? На войне только одно и хорошо — просто всё. Вот я, вот враг. И никаких сомнений и вопросов…». Капитан Гаренцев погиб через четыре года после этого разговора, успев изъездить полмира и повоевать в десятке разных мест… Вот и сейчас Владимира Алексеевича совершенно перестал занимать вопрос, что же происходит вокруг, где он, кто он, и как, в конце концов, оказался тут. Он был занят — аккуратно убрал судорожно напряженные руки Петровича от раны и осмотрел ее.
Края раны были рваными, хоть и сама она оказалась небольшая, кровь вытекала толчками, но вяло, значит, скорее всего, перебиты какие-то мелкие сосуды, а это чревато внутренним кровотечением, которое совсем непросто остановить. Кровь не была черной, что являлось хорошим знаком — печень цела. Вообще, надо бы достать осколок, и тогда вероятность выжить у Петровича серьезно выросла, но не в таких условиях… Владимир Алексеевич ощупал лоб больного, убедился, что он слегка горячий, и, несмотря на рассветные сумерки, сумел разглядеть некоторую бледность.
— Помоги-ка! — крякнул историк и подхватил раненого за подмышки, — Осторожненько, надо его поднять, и усадить полулежа.
— Зачем? — спохватился седоусый.
— Потом вопросы задавать будешь, делай что говорю!
— Ишь ты, — хмыкнул довольно седоусый, — Не успел командиром стать, а уж раскомандовался.
— А чего ты меня все так официально «командир», да «командир»? Имени у меня, что ли нет? Вот тебя как зовут?
— Максим, — не задумываясь, ответил седоусый, а потом с гордостью добавил, — Как пулемет!
— А отчество?
— Да брось ты, Кирюха, какое еще отчество? Мы тобой сколько грязь уже месим вдвоем? Почитай с начала войны, уже три года полных будет.
— Сорок четвертый, стало быть, — пробормотал Владимир Алексеевич, — недолго осталось.