Роберт Янг
ЛЕТАЮЩАЯ СКОВОРОДКА
Марианна Сэммерс работала на фабрике сковородок. Восемь часов в день и пять дней в неделю она стояла у конвейера, и каждый раз, когда мимо нее проезжала сковородка, Марианна приделывала к ней ручку. Стоя у этого конвейера, она сама без остановки плыла по огромному конвейеру, над которым вместо ламп дневного света тянулись дни и ночи, а вместо людей вдоль него стояли месяцы. Когда Марианна проплывала мимо очередного месяца, он что-то ей добавлял или что-то у нее отнимал, и Марианне уже казалось, что там, в конце линии, поджидает ее последний месяц, чтобы приделать ручку к ее душе.
Иногда Марианна спрашивала себя, как это ее угораздило попасть в такую колею. Но, думая об этом, она чувствовала, что попросту обманывает себя и на самом деле знает, почему все так вышло. Колеи созданы для бездарей, и если ты бездарь, то рано или поздно оказываешься в колее. А если при этом еще и упрямишься, то в этой колее ты и остаешься.
Это совсем не одно и то же — танцевать в телепередаче или приделывать ручки к сковородкам, везучей или невезучей — короче, если опять-таки говорить начистоту — талантливой или бездарной. Можешь тренироваться или пробовать, сколько твоей душе угодно, но если у тебя слишком толстые ноги, ты никому не нужна и оказываешься в колее (иначе говоря, на фабрике сковородок), каждое утро идешь на работу и делаешь там одно и то же, вечером приходишь домой и думаешь одно и то же, и все время плывешь по огромному конвейеру мимо безжалостных месяцев и приближаешься к последнему месяцу, который тебя доделает, и ты станешь точь-в-точь такой же, как все остальные…
По утрам она вставала и готовила завтрак в своей маленькой квартире, а потом ехала в автобусе на работу. По вечерам она приходила домой и в одиночестве готовила себе ужин, а потом смотрела телевизор. В уикенды — писала письма и гуляла в парке. Ничто не менялось; Марианне уже казалось, что ничего не изменится.
Но однажды вечером она пришла домой и обнаружила у себя на оконном карнизе летающую сковородку.
День был самый обычный — сковородки, начальство, скука и усталость в ногах… Часов в десять к ней подошел наладчик и предложил пойти на танцы. Танцы намечались на вечер — компания каждый год устраивала на свои средства танцы накануне Дня всех святых. Марианна уже успела отклонить пятнадцать приглашений.
Мимо проехала сковородка, и Марианна приделала к ней ручку.
— Нет, я наверное не пойду, — сказала она.
— Почему? — растерянно спросил наладчик.
Он попал в точку — Марианна не могла ответить на вопрос откровенно, потому что не была откровенна и сама с собой. И она повторила ту же невинную ложь, которую слышали от нее все остальные приглашавшие:
— Я… я не люблю танцев.
— А-а. — Наладчик посмотрел на нее так же, как и пятнадцать его предшественников, и пошел дальше. Марианна пожала плечами. Мне безразлично, что они думают, сказала она себе. Мимо проехала еще одна сковородка, и еще, и еще.
В полдень Марианна вместе со всеми поела в заводском буфете сосисок с кислой капустой. Ровно в 12.30 шествие сковородок возобновилось.
После обеда ее приглашали еще два раза. Как будто она единственная девушка на фабрике! Временами она начинала ненавидеть свои голубые глаза и круглое румяное лицо, а иногда — даже свои золотистые волосы, которые действовали на мужчин как магнит. Но ненависть к собственной внешности ничуть ей не помогала — скорее наоборот. К половине пятого у нее уже болела голова, и она до глубины души презирала весь белый свет.
Когда она вышла из автобуса на углу, мелюзга веселилась вовсю. Кругом веселились ведьмы и крались гоблины, брызгали искрами бенгальские свечи. Но Марианна не обращала на все это внимания.
Канун Дня всех святых — праздник для ребятишек, а не для побитой жизнью старухи двадцати двух лет от роду, что работает на фабрике сковородок.
Марианна дошла до своего дома и забрала внизу почту. Пришло два письма: одно от матери, а другое…
Пока она поднималась в лифте на шестой этаж и шла по коридору к двери своей квартиры, ей казалось, что сердце выскочит у нее из груди. Но она заставила себя сперва распечатать письмо матери. Письмо было самым обыкновенным и ничем не отличалось от предыдущего. Урожай винограда хорош, но если посчитать, сколько денег уйдет, чтобы подрезать, подвязать и продисковать, да еще во сколько обойдется конный пропашник и сколько запросят сборщики, то увидишь, что от чека почти ничего не останется (а когда еще чек придет и придет ли вообще…). Куры несутся лучше — словно чувствуют, что яйца опять подешевели. Эд Олмстед взялся ставить пристройку к своему складу (и давно пора!). Дорис Хикет родила мальчика в семь футов весом. Папа тебя целует. Самое время тебе позабыть свою глупую гордость и вернуться домой. P.S. Тебе было бы интересно взглянуть, как перестраивает свой дом Говард Кинг. Когда он закончит, у него будет настоящий дворец.
У Марианны комок подступил к горлу. Дрожащими пальцами распечатала второе письмо.
«Дорогая Марианна!
Я обещал больше не писать тебе, потому что уж столько раз писал, просил вернуться домой и выйти за меня замуж, а ты даже не отвечаешь. Но бывает так, что человеку не до мужского самолюбия.
Ты, наверное, знаешь, что я перестраиваю свой дом, и знаешь, зачем я это делаю. А если не знаешь, то имей в виду, что ради тебя; да и купил я его ради тебя. Хочу сделать большое окно, но не знаю, где: в гостиной или в кухне. В кухне было бы хорошо, но оттуда будет виден только сарай, а ты знаешь, какой у меня сарай. Если сделать это окно в гостиной, то оно треснет в первую же зиму, когда подует ветер с северо-запада; зато из гостиной был бы хороший вид на дорогу и на ивы у речки. Что делать, не знаю.
Южные холмы, что за лугами, уже стали золотисто-красными — тебе это всегда очень нравилось.. Ивы — словно в огне. По вечерам я сижу на крыльце и представляю, как будто ты идешь по дороге и останавливаешься у моей калитки; тогда я встаю, выхожу на дорогу и говорю: «Я рад, что ты вернулась, Марианна. Ты же знаешь, что я люблю тебя по-прежнему». Если бы кто-нибудь услышал, как я это говорю, он бы, наверное, решил, что я спятил — ведь на дороге никого нет, и никто не стоит у моей калитки.
Говард.»
…Это было в декабре; в бодрящем вечернем воздухе раздавались песни, смех, хруст снега под ногами бегущих и пыхтение трактора, который тащил за собой сани с сеном. Звезды сияли совсем близко — черные деревья касались их своими верхушками. На холмах лежал снег, чистый и сверкающий в звездном свете; вдали чернела опушка леса. Все разместились в сене на санях, а Марианна ехала на тракторе с Говардом; трактор бросало из стороны в сторону и дергало, а его фары освещали изрытую ухабами сельскую дорогу…
Говард обнимал ее, и их морозные выдохи смешивались при каждом поцелуе. «Я люблю тебя, Марианна», — сказал Говард. Она видела, как эти слова вылетали из его рта серебристыми облачками и уплывали прочь, в темноту. И вдруг она увидела, как в воздухе перед ней повисли, едва различимые, ее собственные слова, и тут же с изумлением услышала их: «И я люблю тебя, Гови. И я тебя люблю…»
Марианна услышала тикающий звук. Она не могла вспомнить, долго ли она так сидела и плакала. Наверное долго, подумала Марианна, даже руки и ноги затекли. Звук шел от окна ее спальни; она сразу вспомнила, как вместе с другими детьми приспосабливала булавки на веревках к окнам, и эти булавки скреблись об оконные стекла в домах стариков, которые сидели в одиночестве в канун Дня всех святых…
Она включила настольную лампу сразу, как пришла домой, и теперь свет лампы весело разливался по ковру в столовой. Но у стен, за границей освещенного круга, лежали тени; они сгущались в дверном проеме, за которым была спальня. Марианна встала и прислушалась к звуку. Чем дольше она слушала, тем больше ее охватывало сомнение в том, что это была проделка соседских детей: тиканье было слишком равномерным — это явно не булавка на веревочке. Несколько отрывистых звуков, потом — пауза, потом все начиналось снова. Кроме того, окно спальни было на шестом этаже, и рядом не было даже пожарной лестницы.