— Между прочим, твой субботний сюртук тоже в ужасном состоянии. Подкладка висит лохмотьями, все пуговицы вот-вот отлетят. Я как раз сегодня его осматривала. — Она слабо улыбнулась. — Значит, ты благочестивый человек…
Яков шутливо поблагодарил жену и мягко сказал:
— Тебе пора спать. И прошу тебя, не перетруждай себя. Смотри, сколько пеленок ты уже наготовила!
Ребецен послушно отложила в сторону почти готовую пеленку и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Взявшись за перила, она вдруг слабо вскрикнула и пошатнулась. Раввин едва успел подхватить ее.
— Что с тобой, Шейнеле? — Он тревожно заглянул в ее разом помертвевшее лицо.
— Не знаю… — Ребецен ухватилась за руку мужа. — Вдруг закружилась голова… Я… Послушай, Яков, я очень боюсь…
Раввин проводил ее в спальню и уложил в постель.
— Яков, — сказала она тихим, но ясным голосом. — Мне страшно. Может быть, нам не следовало сюда приезжать… Я боюсь. Не знаю, чего именно. Мне порою кажется… Кажется, что за мной следит кто-то очень недобрый…
— Ну-ну. — Реб Яков провел кончиками пальцев по ее покрывшемуся испариной лбу. — Ты просто очень впечатлительная, Шейне. А я-то хорош: наплел тебе каких-то историй. — Он засмеялся. — Вот так-так! Неужели и ты становишься суеверной?
Она слабо покачала головой.
— Дело не в суеверии. Я боюсь преждевременных родов.
— Все будет хорошо, — сказал раввин. И повторил убежденно: — Все будет хорошо. Спи.
Шейна закрыла глаза. Вскоре ее дыхание стало ровным и спокойным. Раввин, сидевший в кресле рядом, облегченно вздохнул. «Надо же, — подумал он с легким раздражением, — как все-таки привязчивы суеверия…» Он осторожно погладил лежавшую поверх одеяла руку Шейны. Красная нитка охватывала тонкое запястье.
Яков-Лейзер поднялся и неторопливо направился к письменному столу. Взгляд его упал на какую-то бумажку на тумбочке у кровати, придавленную тяжелой ножкой подсвечника. Он осторожно вытащил бумажку — это оказался вчетверо сложенный лист. Развернув его, реб Яков обнаружил странный текст, написанный по-еврейски, но с с несколькими грубыми ошибками. Он прочел с возрастающим неприятным удивлением:
— «Три женщины стоят на утесе. Одна говорит: „Ребецен Шейна-Фрума больна“; другая говорит: „Нет, здорова“, третья говорит: „И да, и нет“. Если мужчина причинил тебе это зло, пусть выпадут его зубы и волосы; если женщина — пусть отвалятся ее зубы и груди. Как у моря нет пути, у рыбы и муравья нет почек, — так да не будет у ребецен Шейны-Фрумы ни сглаза, ни слабости. Ибо от племени Иосифа она происходит…» — Реб Яков громко хмыкнул и тут же покосился на спящую жену: не проснулась ли? Убедившись, что нет, дочитал:
— «Как излечился от своей болезни Хизкия, царь иудейский, так да излечится ребецен Шейна-Фрума силою Божией, проистекающей из знака алеф-гимель-ламед-алеф[10]!»
— Ну и ну… — растерянно пробормотал раввин. — Ну и ну…
Он положил записку-заговор на место, подошел к письменному столу, сел в кресло. Раскрыв Тору — следовало подготовиться к чтению в эту субботу очередной недельной главы, — реб Яков пробежал глазами первые стихи и вздрогнул. Строчки заплясали перед глазами. Тора раскрылась на книге «Берешит»[11], а строки, на которые упал рассеянный поначалу взгляд раввина, гласили: «И родила Рахель; и роды ее были трудны… И было, с выходом души ее… И умерла Рахель, и погребена по дороге в Эфрату, он же Бейт-Лехем… И поставил Яков памятник над гробом ее…»
— Нет… — прошептал он. — Нет, это совпадение… Кажется я тоже становлюсь суеверным. — Он оглянулся на спящую жену и поспешно закрыл книгу.
Ребенок родился точно в срок. Роды принимала яворицкая повитуха Шифра — опытная и знающая. Но увы — в тот самый миг, когда между широко и беспомощно расставленных ног ребецен Шейны появилась покрытая кровью и слизью головка младенца, роженица, до того лишь негромко постанывавшая, издала вдруг душераздирающий вопль и замолчала. Шифра взглянула ей в лицо — и увидела быстро стекленеющие глаза.
На восьмой день — всего лишь через день после окончания шиве[12] по несчастной Шейне-Фруме, дочери Бейлы-Малки, — мальчику сделали обрезание. Раввин назвал сына Хаим — счастливое имя, обещающее обладателю долгую и здоровую жизнь.
Реб Яков остался молодым вдовцом. Не искал себе новую жену, весь ушел в изучение Торы и Талмуда, комментарии великих мудрецов прошлого, респонсы и пасуки мудрецов нынешнего поколения, — но ребенок требовал присмотра. Конечно, это было чрезвычайно трудно — успевать и на службу в синагогу, и в хедер (рабби Яков учил пятерых местных мальчишек). Так, в печали и свалившихся на него заботах, прожил молодой раввин год. В рыжеватой его бороде заблестела седина, глаза потухли и ввалились, и сам он весь словно бы высох за это время. Лицо потемнело, а высокий лоб навсегда прочертили скорбные складки. Кроме того, раввин взял за обыкновение по окончании вечерней службы не спешить сразу домой к сыну, а находить какое-нибудь дело здесь. То он скрупулезно разбирал какой-либо спор — причем делал это с гораздо большей тщательностью, чем того требовала суть дела. То вдруг раскрывал том Талмуда и погружался в чтение первого попавшегося трактата так, что словно забывал о течении времени. И это даже нравилось яворицким евреям: они были довольны, что их раввин, Яков-Лейзер Гринберг, приводит огромное количество цитат при решении любого вопроса и что он так много времени уделяет учению.
10
Алеф-гимель-ламед-алеф — аббревиатура слов «Ата гибор леолам Адонаи», то есть, «Ты — могуч вовеки, Господь!».