Одевались они богато, как принято было у запорожцев, отъезжавших от Сечи по какой-то надобности, — но тоже по-разному. Ежели Тарас носил польский малиновый жупан да темно-синие шаровары, то Степан — напротив, каптан небесно-голубого цвета да еще, вопреки обычаю, с разрезными рукавами, будто у атамана, а шаровары — алые. Вот только папахи, указывающие на принадлежность к тому или иному куреню, были у них одинаковы: черные смушковые, с атласным малиновым верхом.
И оружие, понятное дело, тоже было у них весьма схожим — и рушницы, и сабли кривые, в украшенных насечкою ножнах, и пистоли за широкими поясами, по два у каждого, и роговые пороховницы да патронташи. А еще у Степана в седельной сумке покачивалась «казацкая лютня» — кобза, он любил в свободный час перебирать струны и петь старые казацкие песни, протяжные и печальные. Иногда Тарас подпевал ему.
Словом, такие вот два молодых казака ехали августовской ночью 1667 года по пустому шляху. И была та ночь хоть и августовская, а беззвездная, а луна в небо еще не взошла.
От долгой ли дороги, от чего ли другого, но Черт Степанов стал спотыкаться. Раз споткнулся, два. Степан боевого товарища плеткой охаживать не стал, а сказал Тарасу:
— Кони вовсе замаялись, мой-то Черт уж сколько раз споткнулся.
— Орлик уж верст пять идет, будто улита ползет, — согласился Тарас. — Только где ж тут передохнешь? Ни хаты, ни села какого. Так бы заночевали, до утра. А с утра дорога легкая, любо-дорого.
Еще пяток верст проехали они молча, и как раз выкатилась в небо луна — большая, желтая, повисла над горизонтом. Свет ее яркий и холодный осветил окрестности, придав им вид фантастический. При этом мало что можно было понять, ибо откуда-то наполз густой туман, мягко и неслышно окруживший всадников и сделавший очертания всех предметов — камней, холмов, деревьев — неясными, зыбкими, призрачными, будто сами они создались из густого тумана, сквозь который пробивались столь же плотные и густые лучи огромной луны. И вот ведь какое удивительное дело — почти одновременно с восходом луны разогретый днем летний воздух стал вдруг холодеть, будто потянуло откуда-то влажным морозом.
— Ну, брат, — пробормотал Тарас, останавливая Орлика и недоуменно озираясь по сторонам, — не знаю, как ты, а я в этих краях точно ни разу не был.
Степан тоже остановился, тоже окинул взором причудливый пейзаж.
— Вроде бы и узнаю… — негромко ответил он. — А вроде бы и нет. Вот словно бывал я тут когда-то, а когда — не упомню. Что-то… — Он запнулся. Странная картина и правда пробудила в душе его слабый отзвук. И отзвук тот почему-то невнятной тоской сдавил ему сердце. Словно где-то на самом дне таилось смутное воспоминание о чем-то невозвратном… пропавшем… исчезнувшем навсегда…
Но отдаться этой тоске, нырнуть в эту глубину памяти Степан не успел. Показалось ему, что в стороне от дороги, примерно в полуверсте от пустынной дороги, блеснул огонек. То ли кто-то запалил костер, то ли окошко светилось в чьем-то жилище.
— Глянь, огоньки! — Он указал нагайкою в ту сторону. — С полверсты будет. Не иначе, живет кто. Там, смотри-ка, туман погуще — видать, речка, не то — пруд. Вот и холод, вот тиною и тянуло. А на берегу, может, хутор. Айда, побратиме, вот и будет, где заночевать!
Но там оказался не хутор, а шинок, самый что ни на есть обычный шинок. Вокруг же не было ничего, кроме каких-то развалин, то ли старых домов, то ли еще каких-то давних строений. В тумане не разобрать, может, и не развалины были то вовсе, а холмы такой вот формы. Казаки подивились тому, что шинок стоит в стороне от тракта, да еще в такой пустынной и, прямо скажем, неприветливой местности. Но подивились нешибко: мало ли причин у хозяина могло быть. Напротив, порадовались той причуде: шинок — в самый раз, чтоб хорошо подкрепиться и отдохнуть до утра. А уж утром и дорога короче.
Оставили они уставших коней у коновязи, под низким навесом, и вошли. Шинок оказался пуст, чего впрочем, они и ожидали. Одна лишь хозяйка одиноко сидела на скамье у печи, в которой, несмотря на лето, ярко горел огонь и варились всякие кушанья. Шинкарка оказалась дебелой старухой-еврейкой лет пятидесяти, крючконосой, морщинистой и хмурой, в скорбном черном платье и таком же платке, завязанном на манер турецкого тюрбана и плотно закрывавшем волосы. Когда казаки вошли, выражение ее лица не изменилось, но старуха поднялась неторопливо и медленно поплыла к ним навстречу.
— Здорово, бабка, — весело сказал Степан. — Зовут-то тебя как?
— А Соркою, — ответила она.
— Ну, вот, Сорка, накорми-ка нас да напои, — тут Степан подбросил на широкой ладони тяжелый кошель. — А мы заплатим, уж не сомневайся.