Утром Стерна-Двойра пошла в лавку. Фишке еще спал — или, во всяком случае, лежал на сундуке, укрывшись одеялом с головой. Она не стала будить мужа и тихонько притворила за собой дверь.
Весь день в лавке толпились покупатели — не потому, что вдруг всем понадобились гвозди и щеколды. Просто всем очень хотелось узнать подробности о похождениях и злоключениях Фишеля Мазурского.
Но Стерна не вступала ни с кем в особенные разговоры; на осторожные вопросы отвечала односложно, так что разочарованные посетители скобяной лавки остались без новостей.
После возвращения Фишеля прошла одна неделя, потом другая. Однако внимание к бывшему солдату не только не ослабло, но даже усилилось. Причиной было то, что ни разу за это время Фишель не вышел из дома. Его ждали в первую субботу в синагоге, и во вторую субботу в синагоге. Он не пришел. Вместо него пришла Стерна-Двойра. Теперь она, правда, одевалась празднично, но соседки по женской галерее подметили, что глаза у Стерны-Двойры грустные, а пальцы рук нервно подрагивают.
В третью субботу по приезде Фишеля его жена немного задержалась в синагоге после молитвы. Дождавшись, пока все женщины разошлись, она осторожно подошла к ребецен Хае-Малке, и сказала:
— Ребецен Хая, мне нужен ваш совет.
Вдова рабби Леви-Исроэла обожала давать советы молодым женщинам. Она тут же взяла Стерну-Двойру под руку, и обе женщины неторопливо двинулись из синагогального двора вдоль по Бондарной улице по направлению к двухэтажному дому раввина. Вернее сказать, неторопливою была ребецен, усвоившая за долгую свою жизнь правило — никогда и никуда не торопиться, ибо то, что должно произойти, всегда происходит вовремя. Что же до Стерны, то молодая женщина с трудом сдерживалась, чтобы не пуститься бегом.
Дома ребецен поставила самовар, подала на стол печенье и приготовилась слушать. Стерна не притронулась к чаю и печенью. Едва дождавшись, когда ребецен Хая-Малка сядет напротив, она заговорила. Говорила она о таких удивительных и даже пугающих вещах, что ребецен тоже немедленно забыла о чае и слушала Стерну, только что не открыв изумленно рот. А Стерна-Двойра говорила и говорила. Сначала она пересказала ребецен историю злоключений Фишеля, затем поведала о его странном поведении в первый вечер. Но всё это не удивляло ребецен. Удивительное началось чуть позже.
— Хая-Малка, я думала: ну, первые дни, он после ранений, болезней, он устал. Но вот уже две недели он спит в сенях на сундуке и ко мне не притрагивается! Каждую ночь я стелю нашу семейную кровать. И каждый вечер он мне вдруг говорит: «Сегодня я лягу в сенях». И я ложусь в спальне, а он — на сундуке. Я слышу, как он кашляет. Мне кажется, он и не спит вовсе, а днем сидит словно сонный. Подумайте только, ребецен, он даже шинель свою, будь она неладна, не снимает при мне. Ждет, пока я выйду. А утром, опять же, при мне не одевается. Велит мне ждать в комнате. И только когда он оденется, зовет меня. И мы завтракаем. Но он почти ничего не ест, я даже не понимаю, что поддерживает в нем жизнь.
— Может быть, у него какие-то страшные раны, и он не хочет, чтобы ты их увидела? — неуверенно предположила Хая-Малка.
— Сначала я тоже так подумала. Но сейчас я думаю иначе.
И рассказала Стерна Хае-Малке, что прошлой ночью ей отчего-то не спалось. («Не поверите, ребецен, но все эти вечера я как уходила спать, так засыпала мгновенно, а тут почему-то нет».) И услышала она, что вроде как ходит Фишель в сенях и что-то бормочет. Напрягши слух, она разобрала, что муж ее говорит: «Оставь меня в покое… Не могу больше… Умереть было бы лучше…» Она подумала, что, возможно, кто-то пришел. Осторожно приоткрыв дверь, Стерна увидела, что Фишель, все в той же шинели, словно и не ложился вовсе (а времени было уже заполночь), медленно и мерно кружит по комнате, закрыв глаза и протянув вперед руки. При этом он ухитрялся не натыкаться ни на что, а старательно обходил и табуретки, и ящики, и сундук, стоявшие в небольших сенях и загромождавшие почти всё пространство. Что до его лица, то показалось оно обомлевшей от страха Стерне-Двойре искаженным таким сильным мучением, что, наверное, преодолела бы она свой страх и бросилась бы к мужу, если бы лицо Фишеля не разгладилось вдруг и сам он не перестал бы кружиться и не замер бы посреди сеней. Тут на лице его появилась вдруг странная похотливая улыбка (притом что глаза по-прежнему были закрыты), он громко воскликнул: «Да! Иду! К тебе иду! Спешу!» — и вдруг сорвался с места, будто кто-то с силой толкнул его в спину. Быстро распахнул Фишель дверь и побежал прочь из дома по ночной улице.