через открытую дверь на овсяное поле. На том краю поля у межи догорал ее самолет. До сих пор она не проронила ни слова, только выдала свою офицерскую книжку. Ротный зашвырнул набитый картами планшет мертвого офицера в машину. Просто-напросто под ноги лейтенанту. Лейтенант подхватил планшет и нашел в нем карту, размеченную значками. Карту он расстелил у себя на коленях. Не удостоив более ротного ни единым взглядом. Сказал только, что лучше бы гауптвахмистру не изображать из себя вождя краснокожих. Тут ротный — богатырь по всем статьям — выхватил летчицу из машины и швырнул ее на землю. И при этом рявкнул, что с этой дамой как-нибудь сам разберется. Если мы сегодня угодим к Ивану в лапы и эта штучка раскроет рот, нас всех расстреляют. Он снова поставил летчицу на ноги, подтащив за волосы. Потом толкнул ее вперед и выхватил свой пистолет. Лейтенант тем временем изучал карту. Но тут разорался я. «Поганый, вонючий трус, вот ты кто», — завопил я, сам толком не зная, кого я имею в виду, лейтенанта или ротного. Писарь, заикаясь, спросил, не спятил ли я часом. Гауптвахмистр принял мой крик на свой счет, повернулся ко мне, направил на меня пистолет и, стуча зубами от бешенства, потребовал, чтобы я повторил свои слова. Уж и не знаю, повторил я их тогда или нет. Если бы повторил, он, верно, прихлопнул бы меня на месте. Лейтенант избавил меня от необходимости отвечать. «Плохой из вас пророк, гауптвахмистр, — с холодным спокойствием сказал лейтенант. — Если мы сегодня или завтра и впрямь угодим в лапы Ивану, а эта пленная снова обретет дар речи, к стенке поставят только одного. Да, одного наверняка поставят. За осквернение трупов». После чего лейтенант заговорил еще резче: «А ну, спрячь оружие!» Ротный неохотно повиновался. Я за рукав отвел летчицу обратно в машину. Она, не совсем еще придя в себя, поднялась на подножку, хотя и опиралась при этом на мое плечо. «Вот до чего мы дожили, — прохрипел ротный, — лучше пусть гибнут свои, лишь бы самому остаться беленьким». Повар влил несколько ведер воды в полевую кухню. Фельдфебель подошел к кухне и напился из огромного ковша. Лейтенант закричал, что приказывает уточнить место падения, перевозку отогнать поближе к огневой позиции, а пока распорядился подготовиться к передислокации. Впереди еще слышались редкие выстрелы. Среди четырех убитых был водитель перевозки. Шофер с командирской машины только перекрестился, когда лейтенант приказал ему достать из вещей господина майора лосьон для бритья и за рулем вездехода двинуться к огневым позициям, указывая дорогу перевозке. А за руль перевозки сядет он сам, лейтенант. Перевозка у нас была почти новая, светло-коричневая и красный крест на белом фоне. Никакой маскировочной окраски. Летчицу лейтенант устроил так, чтобы она у нас не вздумала сбежать, на левых носилках. Связав ей руки и ноги с помощью входящих в комплект ремней, а также ремешков от солдатских манерок. Помогать ему при этой процедуре мне не разрешили. Он сам ее осуществил насильственно, но не грубо. А мне велел принести коробку со сгущенным молоком из неохраняемого фургона. Там хоть одна, да найдется. Шеф любил, чтобы пудинги ему готовили на сгущенном молоке. Я нашел коробку. И втихаря показал связанной летчице одну из банок, где на пестрой этикетке мирно паслась корова. Мне почудилось, будто летчица усмехнулась. На какую-то долю секунды. Мой лейтенант приказал мне занять место на правом переднем крыле. Для наблюдения за воздухом позади машины. А про приказ доставить меня по начальству и протокол дознания он, судя по всему, вообще забыл. Может, он надеялся, что майор тем временем погиб? Впрочем, у меня не было времени предаваться подобным размышлениям. Мне надо было глядеть в оба, чтобы на этой ухабистой дороге не загреметь вниз с подножки. Шофер начальника поехал кружным путем, более безопасным, как он, должно быть, считал. И зря. Его машина угодила под дождь осколков. Я даже видел танк, который его обстреливал. Он стоял на пригорке. Длинный ствол еще дымился и указывал прямо на нас. Я спрыгнул. Лейтенант спрыгивать не стал. До предела сбросив скорость, он открыл дверцу и, высунув руку, закрепил на крыше флажок с красным крестом. Возле подорвавшегося вездехода. Странно, что машина не сгорела. Мертвый шофер лежал грудью на рулевом колесе. Лейтенант что-то мне показал. На сиденье рядом с шофером лежал граненый флакон, лосьон господина майора. С флаконом в руках я залез в кабину перевозки, потому что лейтенант махнул мне рукой. Мы снова тронулись. Я видел, как длинная труба стоявшего на пригорке танка провожает нас. Я разглядел капли пота у лейтенанта на носу. Длинная труба задралась кверху. Танк подал назад и скрылся за горкой. «Когда я шоферил, у меня здесь всегда висел амулет». Я про себя восхитился хладнокровием лейтенанта. Мы заехали в глухую лощину неподалеку от огневых позиций. Кусты надежно укрыли машину. Пассажирке нашей лейтенант сказал, что к завтраку мы вернемся. Снаружи я еще сказал, что в лощине холодно и что на верхней полке лежат одеяла. Лейтенант бросил взгляд на стопку одеял, но не тронул их. Мы начали безмолвно карабкаться вверх по крутому рыхлому склону. Пока вскарабкались, я набрал полные сапоги песку. Лейтенант запретил мне вытряхивать песок, сославшись на то, что положение у нас пока неопределенное. Дальше пришлось ползти, чтобы бросить взгляд на позицию. По его милости я здорово натер ноги песком, а все потому, что дал совет насчет одеяла для нашей пленницы. Мой хладнокровный лейтенант самым недостойным образом приревновал меня. Здесь он желал быть оленем-победителем по праву высокого рождения. А русские, они пролетарии. И ко мне это бранное слово тоже вполне применимо. Уже не раз и не два лейтенант, к которому я испытывал полное доверие, называл меня придурковатым пролетарием. Вдобавок девушка эта выглядела так, будто работает в типографии. Надо сказать, что у меня на родине самые красивые девушки работают в типографиях. Словом, по происхождению, скорее уж мне следовало заботиться о девушке, чем кому другому. Вот какие опасные мысли занимали меня, когда мы ползли вперед.