«Если вас это не устраивает, ефрейтор Хельригель, или если вы намерены принести ложную клятву — здесь только бог нам свидетель, — у меня остается один выход: тогда я сам помогу отмыться тебе от греха».
Я понял, что это означает. Я знал, что это случится тут же, на месте. И что мне понадобится на секунду больше, чтобы нажать спусковой крючок. И тогда я именем бога и отечества принес клятву по обоим пунктам. После чего лейтенант у меня на глазах уничтожил протокол.
ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Оба немца вернулись через два часа. Мои часы со светящимся циферблатом они мне оставили и вообще все оставили, если не считать пистолета и документов. Каждые пять минут я криком звала на помощь. Я знала, что в этих местах мало кто живет. Овес почти заглушили сорняки. Я не сумела углядеть ни одного дома, ни одной колеи. Ни с воздуха, ни здесь, на земле. Наши наступающие части на полной скорости проходили такие места. И такие леса. Меня терзал страх перед мучительной голодной смертью. Привязанная за руки и за ноги, и еще — поперек груди, и еще — поперек бедер, я не могла сдвинуться ни на один сантиметр. Могла только чуть-чуть приподнять голову. Да и то с большим трудом. Моя тюрьма находилась в глубокой долине. Укрытая для обзора с воздуха. Они неплохо меня устроили. Устроили для мучительной смерти. Поэтому я, честно говоря, испытала большое облегчение, когда оба фрица вернулись. Я надеялась не мытьем, так катаньем избавиться от них. И готова была воспользоваться любым средством.
Белокурый лейтенант спросил меня, почему я так кричала. Может, мне неудобно было лежать, или, может, я проголодалась, или — пардон, пардон — у меня возникла естественная надобность. Двери передо мною распахнулись, и я снова во всю глотку начала звать на помощь. Лейтенант не мешал мне кричать. Чтоб я поняла, что меня все равно никто не услышит. Я не желала это понимать, тогда он сказал, что, пожалуй, придется надеть на меня наркозную маску, чтобы хоть так поберечь мои голосовые связки. Благо в этой машине есть все, что нужно для оказания первой помощи. А другу он приказал соорудить для меня туалет. Где-нибудь в укромном местечке, но не дальше, чем за десять шагов отсюда. Второй, этот увалень, взял инструмент и одеяла. На откидное сиденье передо мной поставили хлеб и мясные консервы. И положили нож и вилку. И даже бумажную салфетку из белого перевязочного материала. «Накрыв на стол», лейтенант развязал ремни. Я села на носилки, потому что у меня все болело. Но есть я не стала. Я уже решила для себя не есть и не разговаривать. Голод и молчание придают хитрость и укрепляют воинственный дух. Господин барон — так он представился — не обратил на мой отказ ни малейшего внимания. Я могу поверить ему на слово, сказал он, что лично ему Гитлер со своими лакеями ненавистен. Он просто отказывается понять, как это Сталин проявил наивность, заключив с этим подонком пакт о дружбе и ненападении. Сам он из остзейских немцев и для себя принял решение нелегально, то есть минуя плен, вернуться на родину. Как ни повернется судьба прибалтийских государств, история уже неоднократно доказывала, что немцы и русские могут жить в мире и согласии. А я ему нужна, чтобы иметь в случае надобности при себе живого свидетеля чистоты своих намерений. Тем самым мне надлежит рассматривать пленение как своего рода почетную ссылку. Поскольку исход войны предрешен, политический разум должен научиться обуздывать патриотические чувства. Если окажется, что обстоятельства не соответствуют его намерениям, он переправится в Швецию, где мне будет предоставлена полная свобода. Этот красивый нордический рыцарь был наделен тупостью палача, как и положено. И какой же идиоткой он, должно быть, считал меня. Очень интересно, отвечала ему я.
Да, честное слово офицера: мою неприкосновенность как советского офицера и как женщины он мне гарантирует. Самое позднее на границе Латвии он отпустит меня на все четыре стороны. А известно ли мне, до чего красива Латвия: Рига, Цесис, Даугава, большая река, Юрмала, а того красивей дикий, нетронутый берег Балтийского моря. Его семейство владеет городским домом, загородным домом на реке и, так сказать, купальным на побережье. После чего он искренне размечтался, и тут я поняла, что этот припозднившийся рыцарь поставил себе нереальную цель. К действию могут побудить как реальные, так и нереальные цели. Когда неосуществимые мнятся осуществимыми. И наоборот. Между замыслом и безумием пролегает порой тончайшая разделительная линия — надежда либо легковерие. В те времена я скорей могла это почувствовать, чем осознать. Почувствовала я также, что этот человек не всерьез принимал свою веру или надежду, что он больше играл ею. За мой счет. А может, и за счет своего товарища.