Вдобавок она, судя по всему, не испытывала никакой охоты продолжать разговор. Она просто легла на отвоеванный мешок. Легла на живот и по диагонали. Чем делала в мой адрес сразу три заявления. Во-первых, оставь меня теперь хоть ненадолго в покое. Во-вторых, у меня очень болит одно место, — какое? — ясно какое, раз человек не может ни сидеть, ни лежать. В-третьих, раз я легла наискось, значит, ты теперь к подстилке не суйся. Или сядь на уголок. Туда, где мои ноги. Главное — оставь меня в покое.
Я снял куртку — часть своего обмундирования. Изнутри она была белая — вернее, когда-то была белая — снаружи зеленая. Маскировочные краски для зимы и для лета. В карманах еще лежали куски хлеба. Их я переложил в вещмешок. Аккуратно свернул ее белым наружу и получилась подушка, ослепительно белая в этой обстановке.
Ну, возьми подушку. Почему ты не хочешь? Почему ты предпочитаешь уткнуться головой в руки. Что с тобой? Попробуй уснуть. Ты ведь всю ночь не спала. Тебе надо поспать. Как знать, что нас ждет впереди. А кто выспался, тот лучше рассуждает. Ну чего ты ревешь? Слишком устала, от этого, что ли? У тебя красивые густые волосы. Ты, наверно, когда-нибудь носила косу. Красивую, толстую косу. И обматывала ее резиночкой, чтоб не расплелась. А теперь косы нет. Чик — и нету. Будь у тебя коса, я мог бы кончиком пощекотать себя по носу. Или ты. Это бы еще лучше. А я бы гримасничал. Гримасничать я здорово умею. И ты бы невольно рассмеялась. Почему ты суешь подушку себе под ноги? Потому что от нее пахнет немцем? Наверняка поэтому. У кого спокойная совесть, тому подушка не нужна. Но ведь у тебя неспокойная совесть. И у меня тоже нет. Об этом я хотел бы с тобой поговорить. Ах, если бы мы могли говорить друг с другом. Господи, какая же ты глупая. А я, уж поверь слову, безо всякого заснул бы на твоих сапогах.
Ну, ладно, ладно. Я снова надену куртку. В кабине у шофера я видел аптечку. Уж как-нибудь я до нее доберусь. И если найду там присыпку для ран, я стащу ее для тебя. Ну, а теперь не хочу тебе больше мешать. Теперь я встану на наблюдательный пост. Солнце косо заглядывает в заднее стекло. Половина одиннадцатого. Значит, мы едем прямо на запад. Нда, а ты всего-навсего молодая девушка…
Наша колонна поравнялась с другой колонной и обогнала ее. Тоже немецкая колонна, конная. Разом густо, разом пусто. Но нет, это когда-то была колонна. Лошади в упряжке, возницы на козлах — все мертво. Штурмовики… Все как один, и люди, и лошади… Да и мой лейтенант уже давно зашел дальше всех Швеций. Многие, очень многие сейчас переходят роковую черту. «Великий мыслитель» храпел. А Люба и опять оказалась умницей. Нельзя ей спать на моей куртке, коль скоро она хочет сберечь нас обоих. Если эта команда уличит кого-нибудь в том, что он снабжает подушками всяких там большевичек, ему не сносить головы. Как и большевичке, которая спит на этой подушке. За окном я увидел немецкого ефрейтора. Примерно одних со мной лет. Лицо у него было залито кровью. Он незряче продвигался вперед. По обочине дороги. Раскинув руки, помогая себе пальцами. Ослеп от выстрела. Его бросили, предоставив собственной судьбе. Я взглянул на Любу. Люба спала. Отвернув от меня лицо, на скрещенных руках. Рот слегка приоткрыт. Она спала, как маленький ребенок. Вдруг у меня в ушах зазвучало что-то похожее на метроном по радио. Но метроном умолк так же внезапно, как и зазвучал. Я почувствовал боль. Словно резь в животе. Но это была никакая не резь в животе. Боль угнездилась выше. Она была повсюду, эта непонятная боль, повсюду и нигде. Люба говорила мне, что у меня сила не по разуму. Она объяснила мне неясные движения моей души.
Знаешь, Гитта, я только теперь сообразил, что в одном очень важном вопросе неправильно тебя тогда проинформировал, ну, когда я сидел у тебя на краю постели и всю ночь напролет рассказывал. В тот раз я сказал тебе, что Люба носила длинную косу. Я неправду сказал, у Любы были коротко подстриженные волосы. Но ты, помнится, перед тем как лечь, заплела волосы в косичку. И желание, может быть, сентиментальное, снова ожило во мне. В кухонном фургоне, когда «великий мыслитель» задавал храпака, мне вдруг захотелось ощутить у себя на носу хвостик ее косы, которая давным-давно пала жертвой ножниц. И незаметно для меня на ее место выдвинулась ты. Я рассказывал про нее, а имел в виду тебя. Вот он, этот важный вопрос. И об этом нам бы надо еще раз с тобой поговорить. Чего же я тогда хотел от тебя, о чем мечтал? О чем-то вполне конкретном, только не находил ни верных слов, ни верного тона. Я мечтал, чтобы ты хвостиком косы провела по моему лицу, доказала свое доверие. Я мечтал с твоей помощью заговорить свободно. Я, Бенно второй, возмечтал сделаться Бенно третьим. Твоим мужем. Теперь твоим, и только твоим.